— Боже мой, до чего ж наивны представления некоторых людей! Политическое убежище!.. Ладно, чем чёрт не шутит! — полковник кивнул. — Ориентируйте на это ООДП. Пусть Бондарчук продумает план мероприятий по предотвращению проникновения в посольство и доложит нам о нём.

— Товарищ полковник, — Нагибин продолжал сидеть за столом, — не могли бы вы уделить мне ещё несколько минут? У меня приватное дело.

Макаров посмотрел на часы и сказал:

— Через пятнадцать минут я должен быть наверху, так что у вас максимум пять минут, Владимир Семёнович.

— Владлен Анатольевич, я хочу насчёт Николая Жукова поговорить.

Полковник молча посмотрел в лицо Нагибину.

— Вопрос щепетильный. Мне бы не хотелось, чтобы мои слова были неверно истолкованы, — Нагибин замолчал, выжидая.

— Продолжайте, Владимир Семёнович, я вас внимательно слушаю.

— Дело в том, что меня настораживают некоторые… моменты в его работе, в его стиле, если говорить точнее, особенно с того времени, как он перешёл на работу в действующем резерве в университет. Вы же знаете, что мы с Николаем друзья были. И я не хочу, чтобы эта информация пришла к вам от кого-то постороннего.

Начальник не сводил глаз с Нагибина:

— Владимир Семёнович, а что у вас произошло с Жуковым?

— Ничего.

— Вы сказали что вы были друзьями. Были друзьями. А теперь не друзья?

— Я просто оговорился, — заволновался Владимир.

— Это очень существенная оговорка.

— Я не хочу, чтобы кто-то скомпрометировал Николая. Я хочу по-товарищески…

— Вы поясните мне, о чём всё-таки речь.

— Видите ли, на мой взгляд, Николай иногда слишком снисходительно относится к людям, с которыми работает. Мне кажется, что он часто недооценивает серьёзности материалов, которые попадают к нему, — Владимир сделал паузу. — Я боюсь, что рано или поздно он допустит серьёзный просчёт.

Полковник Макаров незаметно вздохнул. Он давно привык, в силу своей деятельности, к разного рода доносительствам и подсиживаниям. В первых рядах доносчиков стояли, как ни странно, люди, считавшиеся носителями духовности — литераторы, художники, учёные. Большинство из них истово презирали друг друга, считая коллег бездарными хапугами и в то же время опасаясь, как бы эти бездари не обошли их. Бездари ненавидели и боялись себе подобных, поэтому прибегали к очернительству коллег, дабы усидеть, а то и продвинуться по служебной лестнице хотя бы за счёт политической благонадёжности.

«За всю историю человечества в мире не появилось ничего более жалкого и бесконечно противного, чем доносительство, в какой бы форме оно ни происходило», — Макаров горько усмехнулся.

Он понимал, что это явление неискоренимо, и относился к нему как к неизбежному злу, тем более что временами это зло приносило Комитету Государственной Безопасности полезные плоды.

— Откуда у вас эта информация? — спросил он, не сводя глаз с Нагибина.

— Мы с Жуковым всегда откровенно разговариваем, так что информация у меня от него самого. Он не скрывает, что часто делает поблажку тем, кто находится в разработке. И в последнее время, как он сам говорил, он делает ставку больше на доверие, а не на жёсткость.

— Понятно, — полковник взглянул на часы. — Владимир Семёнович, изложите-ка всё это в письменной форме.

— Письменно? — Нагибин похолодел. — Но это получится…

— Что вас смущает?

— Нет, ничего, — Нагибин поднялся. — Хорошо, я сделаю. Разрешите идти?

— Разумеется.

Оставшись один, Макаров опять посмотрел на часы, поднял трубку телефона и набрал номер своего заместителя.

— Виктор Борисович, у меня к тебе просьба. Проверь все дела, которыми занимался майор Жуков, скажем, за последние полгода, дай мне подробное заключение. Только сделай это поделикатнее, чтобы никаких кривотолков не возникло. У меня к Жукову претензий нет, характер мне его известен, так что не хотелось бы тень на него бросать… Нет, никаких подозрений. Жуков на хорошем счету… Виктор Борисович, это личная просьба к тебе, никому не перепоручай… Давай…

В кабинете начальника ООДП полковника Бондарчука сидели его замы: Ушкинцев, Зайцев и начальник отделения Захаров. Ушкинцев негромким, но чётким голосом докладывал о поступившей из КГБ информации о Юдине.

— В Комитете госбезопасности допускают, что Юдин может проникнуть в какое-либо из посольств, и прежде всего в посольство Финляндии. Поэтому нам предложено составить план превентивных мероприятий по предотвращению этого проникновения, — закончил Ушкинцев.

— Вот так обстоят дела, товарищи, — проговорил задумчиво Бондарчук. — Какие есть соображения на этот счёт?

— Выставить дополнительные посты по периметру посольства, Степан Корнеевич, — быстро сказал майор Захаров. — Принимая во внимание, что летом уже был случай проникновения на финскую территорию, эта мера теперь представляется первоочередной. Надо также установить на Метростроевской и Кропоткинской улицах скрытые посты из числа сотрудников отдела, переодетых в гражданскую одежду. Для связи выдать переносные радиостанции.

— Досконально изучить приметы Юдина по фотографиям и описаниям, — добавил Зайцев, — и работать на его опознание при подходах к посольству.

Бондарчук кивнул:

— Что ж, действуйте…И доложите в КГБ.

Захаров и Зайцев поднялись из-за стола.

— Степан Корнеич, ты что-то не в духе сегодня? — сказал Ушкинцев, когда Захаров и Зайцев покинули кабинет начальника отдела.

— Спал плохо… Видел во сне себя на фронте, всё было, как тогда, только я другой. Ребёнком себя увидел, хотя при мне и гранаты, и автомат… Бегу через овраги, сыро кругом, скользко, пожарищем тянет и мясом палёным. До сих пор чувствую запах… Рядом со мной бегут мои бойцы. Но они-то все нормальные, не дети, а я крохотный, как среди великанов каких-то. Они все начинают падать, падать, а я продолжаю бежать. И прибегаю в больницу. Огромная такая больница, вся белая и вся забрызгана кровью. И никого там нет, никаких раненых, никаких мёртвых. Только девушка стоит посреди этого больничного пространства, девушка в медицинском халате. Я смотрю на неё и отчётливо, словно прочитав её мысли, понимаю, что ждёт она наступления других времён, без боли, без смерти. Я чувствую, что ей нужна помощь, но я-то ничего не могу сделать, ведь я ребёнок, совсем младенец, хотя и с автоматом наперевес. Я младенец и поэтому ничего не понимаю в происходящем… И так невыносимо тяжело стало здесь, — Бондарчук постучал пальцем по груди. — Проснулся, полный жгучей тоски. Знаешь, прямо разрывает всего.

— Сны какие только не приснятся!

— Нехорошо как-то на душе… У меня на фронте случай был один. Я товарища искал, вышел к деревеньке. Метель, помню, была страшная. Собственно говоря, никаких там даже домов-то не было, всё под бомбёжкой сгинуло, так, немного навозу вдоль дороги и две-три печные трубы. Набрёл на пересыльный санитарный пункт, оборудованный в землянке. Я так устал на холоде, что решил зайти туда, внутрь, переночевать. Вход завешен плащ-палаткой. Ну зашёл, а там санитарка и человек двадцать раненых. Стонут… И запах… Гной всюду, вонь такая, что в любых других обстоятельствах наизнанку бы вывернуло… Там был парень молодой, у него в заднице что-то было перебито, и он всё время в бинты обделывался. Каждые пятнадцать минут кто-нибудь умирал. Если покойник близко от входа был, то санитарка выволакивала его наружу, за ноги, а если в глубине палатки, то так и оставляла. Её на вид не больше девятнадцати лет было… Ну, я заснул, в землянке-то тепло. А когда проснулся и вышел на улицу, то у меня от свежего воздуха голова закружилась. И настроение после той ночи — ужаснее не придумаешь. Вроде отоспался, но — тоска… Сколько потом ещё всякого увидеть пришлось, через такое пекло проходить выпадало, а такой жути, как от той землянки, никогда не испытывал. И девчоночка та, у которой весь фартук в крови и гное, как символ войны осталась в памяти… Вот и сон мой с тем же душком. Так же тошно на сердце…