в ледяной воде... Он на всякий случай расстегнул пуговицы и вцепился в борт.

Вот и все... корма у камня... Петя почувствовал, что не может разжать пальцы, впившиеся в смоленые доски.

Но ничего страшного не случилось. Корма проскочила в двух вершках от боковины камня.

— О-хой! Про́шли! — крикнул Константин Кузьмич и погреб медленней.

Только тогда Петя разжал руки и отвернулся от воды. Радость пьянящим теплом ударила в голову. Закрыл глаза и сидел так почти до конца пути.

Лодка ткнулась в галечник, кое-где пробитый жесткой травой. Берег пуст, нигде ни пастухов, ни оленей. Пошли к приречным зарослям, за которыми должен быть привал оленеводов. Петя шел последним.

Вдруг за спиной — глухое постукивание. Он обернулся и не мог с места сойти. Сказочное зрелище — сразу он даже не сообразил, что это и есть олени. Он видел, как по медному полотнищу зари проползало странное сплетение каких-то мохнатых ветвей; больше он ничего не заметил сначала — сами олени растворялись в сумраке. Пете почудилось, будто по берегу движется удивительное существо с десятком голов, посаженных на лебединые шеи.

Он побежал к упряжке. Ему показалось, что в нарты запряжено целое стадо — очень много оленей. Потом сосчитал: всего пять...

На нартах сидел Зосима с длинным шестом-хореем в руках. На кончике шеста — костяной шарик, чтоб ненароком не поранить оленя. Зосима легонько дотрагивался хореем до оленьих спин и что-то пришептывал. Поравнявшись с Петей, он осадил упряжку, соскочил с нарт.

Петя подошел к оленям, стал рассматривать и сначала видел только рога — от них нельзя было оторваться. Это чудо — молодые оленьи рога, еще покрытые мягкой шерстью. Такая торжественная корона, плетеная ваза высотой с самого оленя. Как только ее держит маленькая точеная головка!

Петя осторожно погладил мохнатый рог и почувствовал, какой он горячий, податливый, полный трепетного дыханья. Олень слегка вздрогнул и застыл. Петя знал, что в это время года рога болезненны. Олени очень их берегут и опасаются поранить. Знал и ничего не знал до того мгновенья, когда ладонь ощутила дрожь и испуг животного. И сухая оболочка книжных знаний начала наполняться настоящим, живым знанием. И Петя обрадовался.

Он потрепал оленя по мягкой морде, заглянул в глаза, где в черно-синей глубине жил красный закат, река, тундра — весь новый, неизведанный мир, в который Петя сделал первый шаг.

Зосима возился со сбруей, бесцеремонно расталкивал оленей, перебирал ремешки и пряжки. Все было буднично, обычно.

А Петя все не мог прийти в себя. С волнением глядел он на вторую упряжку, выплывающую из-за мыска. Странно смотреть, как сани тащатся по камням, переваливаются через крутые валуны. По такому бездорожью лошадь и без упряжки прошла бы с трудом, а олени легко и ловко тянут нарты.

Остальные упряжки Иван Павлович просил не перегонять на берег — незачем полозья зря драть о камни, проще всем выйти на луговину за кустами и там устроиться по нартам.

Константин Кузьмич приставил ладони ко рту и крикнул по-хантыйски, чтоб оставили оленей на траве. Потом крикнул еще что-то.

От темных кустов отделились черные фигуры в гусях, спущенных до пят. Это пастухи вышли к реке. Они медленно плыли между камней. Закругленные капюшоны плавно переливались к плечам, широкие рукава струились вниз, непомерные полы скрадывали движение ног, поэтому фигуры двигались, а тяжелая одежда оставалась неподвижной.

Но даже и в этом удивительном одеянии, даже в сумраке Данилу можно узнать сразу. Он был выше всех, и капюшон его гуся был откинут на спину. В красноватом отсвете зари светилось его лицо, откованное из самородной меди. Здесь он хозяин, это его мир, его простор, его жилище. Привольем и ширью полнилась его осанка, поворот головы, движенье руки.

Они шли попрощаться с Константином Кузьмичом.

И вот опустел берег. Константин Кузьмич остался один около своей лодки. Теперь он не уходил в тундру. Стар стал. Теперь он только провожал... Заломив шапку на макушку, он прислушивался к голосам за кустами. А голоса все дальше и дальше уплывают. Вот совсем пропали, остался перезвон воды за спиной. Но Константин Кузьмич долго еще слушает — может, донесется чей-то голос... Тишина. Уехали.

Он прыгает в лодку и гребет. И оттого, что грести легко, ему становится грустно.

На нарты Зосимы попросился Петя. Сел, свесил ноги, как с телеги, поставил каблуки на полоз.

Пока ехали по камням, Зосима бежал рядом.

— Э-э-э, нога поберегай! Нога не так ставил! — крикнул он.

Петя поджал ноги под сиденье.

— Ай, ай, не так... — засмеялся Зосима и остановил упряжку.

— Слезай. Гляди, как нада.

Сел на нарты верхом, поставил ступни на полозья.

— Так нада.

Потом сел, вытянув одну ногу на передок, а вторую поставил на полоз.

— Так нада.

Потом обе ноги протянул на передок.

— Так нада. Так ехай. Так нога хорошо будет.

Петя вытянул ноги, уцепился руками за сиденье. Зосима тронул упряжку. Олени побежали, не разбирая камней. Нарты стало валять по валунам, и у Пети сразу заныли от напряжения руки: при вытянутых ногах на них он только и опирался. Иногда полоз наскакивал на большой камень, нарты резко кренились, и Петя удерживался лишь чудом. Пока миновали прибрежную полосу и подъехали к кустам, Петю в жар бросило — точно в шубе занимался на брусьях.

За кустами — заросшая травой дорожка, и по ней вытянулся весь аргиш. Зосима выскочил со своей упряжкой вперед и хотел гнать, но Рогов его удержал, подошел посмотреть, как сидит Петя. Тот не смог держать обе ноги на передке, — одну поставил на полоз. Рогов нагнулся, посмотрел и присвистнул.

— Э, дорогой, так нельзя. У тебя носок сошел с полоза внутрь. Видишь? Попадется на пути кочка, зацепишь, и ногу под нарты заломит. И наружу носок нельзя выставлять — кустами схватит — вывернет. Держи всю ступню по полозу — полоз все подминает, и нога в безопасности. Главное, брат, ноги береги, тут этим не шутят. Понял? Ну, пошел, — кивнул Рогов Зосиме.

«...Это в третьей бригаде, кажется, пастух оплошал. И ведь не пьян был, не болен. Заломило на камнях ногу — всю измочалило. Полгода пролежал в больнице. Поправиться поправился, но сколько перестрадал,