перемучился. Как его, беднягу, из тундры тащили до поселка... Шины накладывал... Новокаин еще, на счастье, нашелся... И шприц удалось прокипятить... Парень только скрипел зубами. Крепкий парень. Случись такое с Петей — на всю жизнь останется страх к тундре. А новые люди тут нужны, и пугать с самого начала нельзя, особенно молодых. Пусть попривыкнет...» — так думал Рогов.

Зосима тронул оленей, побежал рядом и с разбегу завалился на нарты. По мокрой от росы луговине полозья скользили легко и мягко.

— Ш-ш-ш-ш, — тихонько шипел Зосима, подбадривая оленей и щекоча их хореем между ног.

Олени набавляли ход, а Зосима все шипел, постепенно повышая голос почти до крика:

— Кщ-кщ-кщ-щ-щ-щ-щы-ы-ыи!

Нарты вырвались в узкую щель между зарослями. Это и есть ворга. По ней свободно могли бежать лишь три оленя из пяти, собранных в упряжку. Для вожака слева и молодого оленя справа места на дороге не было. Они бросались грудью на кусты, подминали их под себя, ломали и перескакивали через стволы. Иногда, устав, они пытались протиснуться вперед, на свободное пространство, но упряжь не пускала, и олени продолжали свой почти невероятный бег по зарослям.

Петю раза два так ударило по ноге упругими кустами, что он убрал ногу с полоза. Он совсем сжался на нартах — их бросало и кренило из стороны в сторону. Да, ворга — это совсем не то, что дорога... Какая ж это дорога...

На пути высокая кочка. Нарты встали совсем боком, Зосима спрыгнул, а Петя почувствовал, что летит в кусты. Но едва он это почувствовал, как нарты уже выправились и Зосима снова сидел рядом.

И еще Петю все удивляло пыхтенье паровоза, доносившееся откуда-то издали. Поглощенный одной заботой — не упасть, увернуться от свистящих веток, он ничего не замечал, только это пыхтенье слышал. Когда ж немного попривык и внимательно присмотрелся к оленям, увидел, как из ноздрей их вырываются крутые клубы пара, круглящиеся в холодном воздухе. Быки работали, как машины — дыхание ни разу не сбилось с одного ритма — точно пять поршней выбрасывали по очереди отработанный пар.

Зосима чутко и спокойно следил за их работой. Петя увидел его лицо и удивился: такое спокойствие бывает у возницы, когда лошадь бредет по сонному проселку.

За спиной тоже слышалось паровозное пыхтенье; теперь Петя знал — это упряжка, бегущая следом. Не знал он только, что на ней Рогов. Не знал и того, что Рогов с беспокойством посматривает, верно ли Петя держит ноги. Иван Павлович забыл предупредить Зосиму, чтоб не слишком гнал, и теперь не без опаски вглядывался вперед.

А в остальном Рогов был спокоен. Радостно, незамутненно спокоен. Он уже придышался к воздуху тундры, присмотрелся к простору, и теперь если где-то уголком сознания вспоминалась вдруг комната министерства, канцелярская повседневность, то казалась чем-то нереальным, нелепым и невозможным.

Реальны были олени, ворга, тяжелый хорей и поводок сбруи. Да, хорей стал тяжел. Рогов пытался уверить себя, что тяжел он с непривычки, но сам этим увереньям уже не верил. Хотя мысль о старости не тревожила его, не нарушала радости и спокойствия. Он здесь, он делает свое дело, и не все ли равно — тяжел хорей или легок. Если тяжел — значит, дело делать тяжелей. Только и всего. Но ведь дело остается, и оно делается. Вот для Пети хорей не тяжел, да только он его и держать не умеет. Уменье всегда тяжело, и чем дольше живешь, тем больше уменья и тем оно тяжелей.

Иван Павлович вспомнил Чукотку, Индигирку, Оленек, вспомнил Таймыр, Ямал, вспомнил Норвегию... Господи, сколько же всего было! Неужели все это было с ним? И мелькают отрывочно в памяти вспышки прошлого.

Где-то пурговал — двое суток пролежал под сугробом в «куропаткином чуме», как тут говорят. Закутался в малицу, прижался к оленям и замер, и двое суток ушли из жизни, чтоб сохранилась жизнь.

Где-то кололи вакцину молодняку. Сотни уколов — немеет правая рука, и большой палец уже не чувствует шприца. И перед глазами мертвый чум и Савельев, который мечтал об этой вакцине...

Как-то под Новый год привез мандаринов. Вез за пазухой в самолете, пешком нес, на нартах. Довез до чумов, не заморозив, отдал ребятишкам, а они стали кидаться этими мандаринами, как мячиками — не знали, что за штука...

А тот случай, когда позвали на стойбище, где бешеный волк покусал людей... Пастух рассказывал и плакал. Там жили его родственники; волк забрался в чум, где сидела старуха с внуком, набросился на ребенка и так покусал, что мальчишка упал почти замертво. Бабушка хотела его отбить, тогда волк кинулся на нее. Она была в совике[12]. Села на корточки, уткнулась лицом в колени и закрыла голову руками. Волк погрыз ей затылок и руки. Может, и больше ее поранил бы, да тут вошел сын, отец мальчика; бросился на зверя с ножом, а волк совсем обезумел — ничего не боялся — исполосовал всю одежду, искусал где только мог. Все перевернули в чуме, костер погасили, когда катались в схватке; в дыму, в темноте боролись. И человек одолел, но он был не жильцом уже на этом свете.

Когда приехал Рогов, прошло несколько дней — мальчик умер, сын старухи заболел и страшно мучился: в жутких приступах бешенства он раздирал и ломал все, что попадало под руку. Его вязали, но он рвал ременные арканы, которые удерживали оленя на бегу — такая сила в нем появилась.

Мать тоже болела и сокрушалась, что нет шамана — выгнать злых духов.

Иван Павлович еще по рассказу пастуха-родственника определил бешенство, но сыворотки не оказалось. И тогда же, прежде чем ехать в чум, он вызвал по радио вертолет с врачами и сывороткой. А была пурга... Когда прибыл вертолет, все было кончено, и сыворотка не понадобилась.

Рогов проводил врачей в чум, где под пологом лежали умершие — старуха, сын и внук. У входа валялся волк. Двадцать ножевых ран насчитали на нем.

А потом эта обычная формальность... Иван Павлович не хотел вспоминать, но память сама с подробностями повторила, как отсекали головы умершим и волку и как пастух-родственник сам вызвался отнести до вертолета мешок с головами старухи, ее внука и сына и головой волка, завернутой в брезент... Так положено. Головы отправили на исследование. Конечно же, у всех в