В 1958 году Плисецкая знакомится с композитором Родионом Щедриным и сразу вновь возникают препятствия: «„На репетиции одного из концертов ко мне подошел заведующий сектором музыки ЦК КПСС Б. М. Ярустовский, — пишет Щедрин. — „Нам сообщили, что у вас роман с Майей Плисецкой. Надеюсь, вы не собираетесь на ней жениться. Вы испортите себе репутацию”. Композитор не послушался ЦК КПСС. И получил от КГБ свадебный подарок. „Жучок” в спальню: „Конечно, мы предполагали, что нас подслушивают. Но прямо в спальне? Молодоженов? Достаточно было трех секунд, чтобы уразуметь, что Майя ни слова не понимает по-английски. Но за ней по 24 часа в сутки гоняли гэбешный автомобиль с тремя добрыми молодцами”».

В результате она тоже оказывается в списке тех, кому помог генерал Ф. Бобков: «Причем, артистка своей дружбы с Бобковым никогда и не скрывала и была до конца своих дней благодарна генералу за его добрые дела. Как писала танцовщица в своих мемуарах „Я, Майя Плисецкая”, однажды ее пригласил к себе легендарный французский балетмейстер Морис Бежар. Однако секретарь партийного комитета, а по совместительству виолончелист по фамилии Щенков отказывался подписывать характеристику Плисецкой. В советские годы без этого документа выехать за пределы СССР, а тем паче в капиталистические страны было попросту невозможно. В отчаянии Майя Михайловна обратилась за помощью к знакомому, который и посоветовал ей позвонить Филиппу Бобкову. Заместитель председателя КГБ внимательно выслушал звезду и сказал: „Вы поедете!” Плисецкая полагала, что стала первой гражданкой Советского Союза с 1917 года, которую выпустили из страны без необходимой характеристики. Балерина утверждала, что Филипп Денисович помогал и другим знаменитостям. Среди „клиентов” Бобкова Плисецкая назвала таких звезд, как Ахмадулина, Якобсон, Богатырев, Мягков. Вот только далеко не все из перечисленных Майей Плисецкой известных личностей признались в том, что пользовались „услугами” генерала КГБ. А вот актер Олег Табаков не побоялся заявить об этом фактически на всю страну. Алексей Беляков в своей книге „Алла Пугачева. Жизнь и удивительные приключения певицы” утверждает, что Табаков на каком-то торжестве во всеуслышание поблагодарил Филиппа Бобкова за оказанное содействие, и в том числе при получении артистом квартиры. Поэт Евгений Евтушенко тоже не постеснялся выказать свое признание Бобкову. Однажды у Евтушенко конфисковали на границе запрещенную литературу, а Филипп Денисович помог ее вернуть» [3].

М. Плисецкая пишет в своей книге: «Щенков характеристики так мне и не подписал. Все пропало. Не будет „Леды”. В отчаянии — я одна, Родиона нет в Москве — бросаюсь к моему давнему спасителю Питовранову. Он (уже годы не в КГБ) связывает меня с Филиппом Денисовичем Бобковым, дает его телефон. Бобков — зампредседателя КГБ. Само исчадье ада — по логике советской жизни, но — вот вам… Я нападаю на него с первого же звонка. Он берет трубку сам. Не поторапливая, терпеливо выслушивает мой сбивчивый стон: все пропало, „Леды” не будет, послезавтра назначена первая постановочная с Бежаром… И сразу, безо всякой уклончивости, неопределенности, спокойно говорит:

— Вы поедете. Совершенно твердо. Это головотяпство вашего директора Иванова…

Я достоверно знаю, что Филипп Денисович Бобков помог многим, многих вызволил из бед. Позже и мне приходилось искать вновь его защиты, чтобы разрубить новый узел, который завязывала на моей судьбе наша подневольная советская жизнь. Чтобы порвать новую паутину интриг и мерзостей, в которую я не раз еще опрометчиво вляпывалась. Моя генетика призвала меня помнить добро. Я не изменила и не изменю этому зову!» [4].

Нас окружают слова, и мы готовы верить всем. Спецслужба верить не может, для нее важны документы и поступки. Но и они могут иметь противоположные корни. Например, КГБ помогло организовать рок-клуб в Ленинграде [5] — вроде бы все прекрасно, но сделано это ради собственного удобства, поместив всех подозрительных под одну крышу, чтобы за ними легче было осуществлять присмотр.

Более четко видна ситуация, когда мы имеем дело с реальным физическим продуктом — альманахом «Метрополь», который шумно обсуждался из-за его бесцензурного издания за рубежом [6]. Сегодня он выглядит совершенно безобидным, в чем может убедиться каждый, поскольку он есть в сети [7]. Кстати, обращает внимание и то, что альманах составили произведения тех, кого сегодня мы рассматриваем как классиков литературы.

Однако они хотели поломать модель — цензурную суть советской литературной машины, тем более что сборник попал за рубеж, а это было вообще самой чувствительной темой и для ЦК, и для КГБ. Поэтому тогда метались громы и молнии: «Это был настоящий вызов советской идеологической машине. Руководство КПСС и СП считали себя обязанными максимально жестко реагировать на эти действия, свидетельствовавшие о том, что авторы „МетрОполя” отказались от привычных для литераторов „правил игры”. В отличие от многих других авторов неофициальной культуры, участники „МетрОполя” действовали открыто и призывали к участию в проекте своих коллег. Вероятно, государственные органы больше всего были поражены и возмущены тем, что составители не скрывали своих намерений напечатать альманах и устроить его (пользуясь позднейшим словом) презентацию в СССР. Для этого они попытались установить контакт с Б. Стукалиным, председателем совета учредителей ВААП, с Госкомиздатом и с издательством „Советский писатель”, твердо настаивая на неприкосновенности текста. Писатели полагали, что в культурной политике страны может наступить „оттепель” — как в результате политики разрядки середины 1970-х, так и потому, что после ряда громких скандалов с запретами произведений, изгнанием писателей (депортация А.И. Солженицына) и разгонами художественных выставок, казалось, власти решили дать „задний ход”» [8].

Бюрократия столкнулась с творческими людьми, которые не то чтобы подняли голову, а просто приподняли, а не склонили, как обычно.

И еще: «Дело альманаха „МетрОполь” показало, что реформы института цензуры были в действительности поверхностными. Политика „профилактирования” создала эффективную сеть общественного надзора, способствовавшую выявлению нежелательных, нестереотипных явлений в системе культуры, и даже обеспечивала некоторый контроль за ними. Однако архаичность структуры самой цензуры и ментальности руководителей соответствующих ведомств помешала применению новых цензурных практик. Поэтому в ситуации угрозы международного скандала, созданной появлением альманаха „МетрОполь”, цензура снова обратилась к апробированным методам репрессий и погромных кампаний».

В этом нет ничего удивительного. С одной стороны, это обычная форма реагирования писательского союза. Он создан как модель наказания неугодных. С другой — обсуждение является достаточно динамичной формой, «эхо» от которой разойдется достаточно далеко и быстро.

Н. Митрохин пишет: «Дело „МетрОполя” было еще одной попыткой расширить „пространство свободы”. Теперь дело было в желании группы литераторов подготовить и выпустить сборник без цензуры — безразлично, „тут” или „там”. Для сложившейся системы взаимоотношений между творческой интеллигенцией и властью это действительно было новостью. Власть к тому времени уже привыкла к единичным экспромтам — например, к индивидуальной „полу-антисоветской” или „антисоветской” деятельности отдельных членов Союза писателей (В. Тарсис, А. Солженицын, А. Галич, Г. Владимов, В. Максимов, В. Войнович, Л. Чуковская), лишь изредка готовых подписаться вместе под каким-нибудь письмом. Но в истории с „МетрОполем” власть впервые в послевоенный период столкнулась с открытой оппозицией со стороны группы литераторов — членов СП. Группы, которая не только подготовила сборник, принципиально новый с точки зрения используемого языка и тем, но и была готова к открытой конфронтации с курируемым ЦК литературным генералитетом. И, более того, сборник, очевидным образом рассчитанный на мнение и помощь западной „советологической” аудитории, а затем и на трансляцию для внутрисоветской, но относительно массовой аудитории: сначала через радиостанции, а затем через распространяемый внутри страны „тамиздат”» [9].