сказал он. – Вы ведь меня совсем не знаете. Обиды на жизнь у меня нет, у меня, действительно, есть страх иметь близких людей в этом мире. В таком несовершенном мире.

– Какая клевета! – возмутилась она. – Если этот мир несовершенный, то что тогда совершенно?

«Нирвана» – хотел сказать он, но решил, что она не поймет, поэтому спросил только:

– Вы считаете, что этот мир устроен правильно?

– А вы считаете, что только правильное совершенно?

Он даже рот открыл.

И понял, что обязательно дождется, когда она решит все свои дела, чтобы вместе выйти из БТИ и отправиться в какое-нибудь кафе.

Уже через два часа они сидели в вегетарианском ресторанчике и ели чудесные пирожки со шпинатом. Наворачивала она с большим аппетитом, поэтому ей не понравилось, что он клюет, как птенчик.

– Мне неудобно, – сказала она. – Вы хоть сделайте вид, что кушаете.

Он к этому привык. Его всегда просили сделать вид, что он голоден. Особенно женщины, борющиеся с лишним весом. Борис Антонович ломал их легенды о правильном и неправильном обмене веществ, он был очень стройным человеком, и за столом всегда становилось понятно, что строен он не из-за обмена веществ, а потому что не кушает.

В свои шестьдесят шесть лет Борис Антонович выглядел на пятьдесят шесть. Он был высоким худым мужчиной. Он ел очень мало, придерживался вегетарианства, но не только этим объяснялась его стройность. Еще в студенческую пору Калаутов стал поклонником голодания по Брэггу. Два раза в год проходил двадцатидневные курсы, каждый из которых оставлял в его теле легкость и мощь, а в душе – саднящую боль невозвратного. Все его родственники умерли, не дожив нескольких дней до эвакуации, и голодали они меньше двадцати дней, при этом что-то все-таки ели. Он понимал, почему так получилось: они что-то ели, и организм не смог перестроиться на голод. Если бы не ели совсем – дожили бы.

И Калаутов стал голодать, попутно увлекшись йогой.

Постепенно из детских впечатлений, догадок, обиды на судьбу, легкости, которую начинаешь ощущать на третий день голодовки, непонимания, что вкусно, а что нет, нелюбви к суетным мыслям, мешающим медитации, силы одинокого и ни за кого не отвечающего человека – из всей этой мешанины чувств и философских размышлений сформировались его взгляды на жизнь. Они заключались в том, что жизнь может стать приемлемой, только если продемонстрировать ей свое полное равнодушие. Тогда беды потеряют к тебе интерес и пойдут терзать другого. Из всех мировых религий ближе всего к таким взглядам оказался буддизм, так Борис Антонович стал буддистом, а по совместительству – специалистом по санскриту.

Профессия переводчика в те годы была на вершине своего развития.

Такой вершины она больше никогда не достигла, и Борис Антонович считал справедливым как раз это. Не по Сеньке была шапка. Переводы на русский в середине двадцатого века оказались такими качественными, что перестали соответствовать стандартам профессии. Переводили люди, равные авторам, а зачастую и превосходящие их. В переводах прятались и зарабатывали на жизнь, на тайное написание собственных романов. В результате гениальными получались не только гениальные испанские поэты или немецкие романисты, но и не очень гениальные дагестанские выскочки. Уровень переводов был задан несколькими русскими классиками, укрывшимися в тихой гавани от бурь века: в итоге вся отрасль была вынуждена встать на цыпочки. Бездарные и лентяи просто не могли устоять. Несладко пришлось и обычным – вот это и было плохо.

Невиданное соревнование мощностей, переводческая «Формула-1»…

Калаутов, знающий почти все европейские языки и читавший первоисточники, иногда не мог удержаться от смеха. Ну, хорош Лорка, хорош, но все-таки Столбов лучше. Да сами сравните: «Ах, как трудно любить тебя так, как я люблю» и: «Трудно, ах как это трудно любить тебя и не плакать». Ой, Валерий Сергеевич! Лорку переплюнули, а? И это Лорка, ладно, а если взять какую-нибудь Анхелу Фигеру Альмерич? Ту, к переводам которой вы, Валерий Сергеевич, привлекли Бродского? И дали ему потом справку об издательском договоре? Между прочим, единственную справку о работе, которую Бродский смог предъявить на суде. Спасибо вам за Бродского от меня, читателя, и от Анхелы Фигеры тоже.

Он не считал такую ситуацию нормальной. Писатели должны писать свои книги, а переводить должны ремесленники. У ремесленников же должно быть добротно, но упаси господь – без намека на приближение к уровню первоисточника. Не нравится? Учите язык и читайте в оригинале. А то что это такое? Рождаются какие-то странные новые произведения, и автор их не тот и не этот, и вроде великие вещи, а все равно ведь – ублюдки незаконнорожденные.

Похожая ситуация, насколько он мог судить, сложилась с детской книжной иллюстрацией. В те годы это было прибыльное дело. Там-то и попрятались замечательные художники, не только авангардисты, но и представители других течений. И книжки какие получились! Когда началась перестройка, Борис Антонович начал ходить по вернисажам да выставкам модных художников и все не мог избавиться от недоумения: где-то я все это видел… А потом осенило: да это обычные детские иллюстрации! С чего такие неумеренные восторги?

Новые времена лишили деток красивых книг, а их родителей лишили переводов, равных оригиналам. Все вернулось на свои места, мир стал правильным, хотя и менее чудесным.

Подобно другим хорошим переводчикам своей эпохи, Борис Антонович Калаутов был тайным писателем. Его роман, создаваемый на протяжении сорока лет и так и не законченный, назывался «Мельница далай-ламы» и рассказывал о бесконечном круге превращений, в который попадают члены одного рода, рождающиеся то в одной стране, то в другой, постоянно сталкивающиеся на перекрестках времен, ненавидящие-любящие друг друга и не могущие освободиться, пока не будет разгадана одна древняя тайна. Такая, в общем, мистика, совершенно невозможная для социалистического реализма.

Тем более что был тут один тонкий момент…

Рожденный в блокадном Ленинграде Борис Калаутов выбрал, как ему казалось, самую далекую от жестокого двадцатого века профессию – перевод с санскрита. Уж такая это была древность, такие забавные, наивные, милые воззрения, что даже Библия по сравнению с ними выглядела научным журналом. Были у Калаутова претензии к этой книге и к ее богу: индийские боги, по крайней мере, не провозглашали всеобщее добро, а значит, не несли никакой ответственности за то, что произошло с семьей Калаутова. А эта книга была ответственна за все, в том числе, за последние тысячелетия, залитые кровью.

Решив обойти библейскую историю стороной, он выбрал далекий санскрит. И вот, пожалуйста – ирония судьбы!

На третьем курсе, когда началась специализация, он столкнулся со своими врагами нос к носу.

Они тоже