– Полагаю, я плохо влияю на ваш бизнес, – говорю я ему.

– Нет, вы – просто подарок для моего бизнеса, – отвечает он. – За последние несколько дней я продал столько патронов, что мне пришлось дважды пополнять запас. Жаль, что я не владелец оружейного магазина – я уже через неделю смог бы уйти на пенсию. Паранойя поднимает продажи.

Голос его звучит совершенно обычно, но чувствуется в нем что-то странное. Я складываю пистолет и все прочее в оружейный кейс, запираю его и сую в рюкзак, когда Хавьер делает шаг вперед. Взгляд у него… мертвый. Это тревожит. Он не вооружен, но это не делает его менее опасным.

– У меня к вам вопрос, – произносит он. – Очень простой. Вы знали?

– Знала что? – уточняю я, хотя спрашивать он может только об одном.

– О том, что делал ваш муж.

– Нет, – отвечаю я чистую правду, но совершенно не надеюсь, что он поверит мне. – Мэл не нуждался в моей помощи и не хотел ее. Я – женщина. А женщины для таких, как он, – не люди. – Я застегиваю рюкзак. – Если вы собираетесь свершить правосудие здесь и сейчас, приступайте. Я не вооружена, а даже если б и была, не смогла бы с вами справиться, и мы оба это знаем.

Он не двигается. Ничего не говорит. Просто рассматривает меня, оценивает меня, и я вспоминаю, что Хавьер, как и Мэл, знает, что такое отбирать жизнь. Но, в отличие от Мэла, его гнев сейчас порожден не эгоизмом и нарциссизмом: Хавьер считает себя защитником, человеком, который сражается за правое дело.

Это не значит, что мне грозит меньшая опасность.

Когда он наконец заговаривает снова, то голос его звучит тихо, почти как шепот:

– Почему же вы мне не сказали?

– Про Мэла? А как вы думаете? Я оставила все это в прошлом. Хотела оставить. А вы не хотели бы? – Я выдыхаю. – Хватит, Хавьер. Пожалуйста. Мне нужно вернуться к детям.

– Они в порядке, Кец присматривает за ними. – То, как он произносит ее имя, кое-что проясняет для меня. Кеция Клермонт взялась охранять нас не только по просьбе отца. Мы с ним встречались всего один раз, и хотя он показался мне славным стариком, для меня это объяснение звучало как-то странно. Она упоминала Хавьера в чисто деловом ключе. Но его тон, когда он говорил о ней, был более откровенным. Я сразу же усмотрела связь: Хавьеру нравятся сильные женщины, а Кец определенно сильная. – Проблема в том, что я едва не помог вам удрать из города сразу после того, первого убийства. Мне это не по душе, Гвен. Совсем. Вы сидели у меня на кухне, пили пиво, а сейчас я думаю: что, если вы знали? Что, если вы точно так же сидели на своей кухне в Канзасе и слушали, как в гараже кричат те девушки, пока ваш муж занимался своими делами? Вы думаете, мне плевать на это?

– Я знаю, что вам не плевать, – отзываюсь я и закидываю рюкзак на плечи. – Они никогда не кричали, Хавьер. Первым делом после похищения Мэл перерезал им голосовые связки. У него для этого был специальный нож; полиция показывала его мне. Я никогда не слышала их криков, потому что они не могли кричать. Так что – да, я готовила обед на своей кухне, я кормила своих детей, я завтракала, обедала и ужинала, а по другую сторону этой долбаной стены умирали девушки. И вы думаете, мне сейчас не больно от мысли, что я не знала, не остановила это? – К концу этого монолога я утрачиваю власть над собственным голосом, и эхо моего крика, громкого, как выстрелы, обрушивается на меня.

Я закрываю глаза и глубоко дышу, чувствуя запах пороховой гари и собственного пота. Во рту у меня кисло, вся сладость завтрака переварилась. Я снова вижу ее – ту освежеванную девушку, висящую в петле, – и мне приходится склониться и упереть руки в колени. Оружейный кейс соскальзывает вперед и бьет меня по затылку, но мне все равно. Мне просто нужно отдышаться.

Когда Хавьер касается меня, я дергаюсь, но он просто помогает мне выпрямиться и поддерживает меня, пока я не киваю и не делаю шаг прочь. Я стыжусь себя. Своей слабости. Мне хочется кричать. Снова.

Вместо этого я говорю:

– Я израсходовала все патроны, которые принесла. Можно купить у вас пару коробок?

Хавьер молча уходит и возвращается с двумя коробками, которые ставит на стойку в восьмом отсеке. Поворачивается, чтобы уйти. Я снимаю рюкзак, роняю его к ногам, прислоняюсь к стене выгородки и говорю:

– Спасибо.

Он не отвечает. Просто уходит.

Я расстреливаю бо́льшую часть патронов из этих двух коробок, разнося в клочья одну мишень за другой – солнечное сплетение, голова, солнечное сплетение, голова, для разнообразия целюсь в конечности, – пока в ушах у меня не начинает звенеть, невзирая на защитные наушники, а назойливый шум в сознании стихает. Тогда я собираюсь и ухожу.

Хавьера в магазинчике нет. Я расплачиваюсь за патроны, и Софи проводит платеж в гневном молчании; сдачу она швыряет на прилавок, вместо того чтобы отдать мне. Боже упаси случайно дотронуться до бывшей жены маньяка – эта гадость может оказаться заразной.

Я выхожу наружу, по-прежнему высматривая Хавьера, но его машины нигде не видно, да и вообще стоянка почти пуста, не считая скромного синего «форда» Софи, припаркованного в тени.

Бегом направляюсь обратно к дому. Но когда пробегаю мимо жилища Сэма Кейда, я вижу, что он сидит на крыльце и пьет кофе. Вопреки своему сознательному решению я замедляю бег, чтобы взглянуть на него. Он смотрит на меня в ответ, отставляет кофе, встает и говорит:

– Привет. – Не очень-то много, но больше того, что я получила в тире. Он выглядит слегка встревоженным и смущенным, но в то же время решительно настроенным. – Так. Нам, вероятно, нужно поговорить.

В течение секунды я смотрю на него, думая о том, чтобы бежать дальше, изо всех сил, скрыться с этот места. Удрать. Но в моей голове эхом звучат две вещи, сказанные Кецией. Первое: у Сэма твердое алиби, он не похищал тех девушек. Второе: мне нужны союзники.

Я бросаю взгляд вниз, на свой дом. Машина Кеции все еще там.

– Конечно, – отвечаю я, подходя и поднимаясь на крыльцо. Сэм слегка напрягается, я тоже, и на секунду между нами повисает безмолвие, такое же глубокое, как в тире. – Ну. Говори.

Он смотрит в свою чашку – со своего места я вижу, что она пуста, – пожимает плечами, открывает дверь домика и проходит внутрь.

Я секунду медлю на пороге, потом тоже вхожу.

Внутри темно, и я несколько раз моргаю, когда Сэм включает тусклую лампочку над головой и отдергивает одну из клетчатых занавесок, закрывающих окно. Потом идет к кофейнику, наполняет свою чашку, берет другую и тоже наливает в нее кофе до краев. И без единого слова протягивает мне эту чашку и сахарницу.

Это должно вызывать ощущение уюта, однако чувства скорее натянуты, как будто нас разделяет стальная перегородка, которую мы пытаемся преодолеть. Я отпиваю кофе и вспоминаю, что он любит сорт с добавкой лещины. Я тоже.

– Спасибо, – произношу я.

– От тебя пахнет порохом, – замечает Сэм. – Стреляла в тире?