Пора начинать, пора… Что там Дарут копается?

Как бы в ответ на мысли князя на дворцовой башне показался человек, размахивающий флагом. Значит, барки уже отчалили…

– Унган и Гама! – Барини поднял руку, давая сигнал.

Тяжко застонали воротные петли. Теперь все решала скорость. Барини рискнул вывести в поле три четверти гарнизона Марбакау, оставив на стенах лишь самую малость войск, и все равно численно проигрывал имперцам втрое, если не больше. Как мало осталось людей! Кто полег в битвах, кто умер от болезней в походах и осадах, кто сдался в плен, многие попросту разбежались. Есть слух, будто бы в Габасе еще действуют отрезанные от Унгана разрозненные отряды – партизанят, хоронясь по лесам, но толку от них никакого. Авось не дадут уничтожить себя до того времени, когда положение переменится к лучшему, и то хлеб.

На стенах остались по преимуществу ландскнехты генерала Кьяни, не соблазнившиеся даже возможной добычей в лагере осаждающих. Напрасно Барини уговаривал Кьяни, живописуя роскошь императорской свиты, – тот хмуро бубнил одно: жалованье. Жалованье за полгода. Унганский князь, конечно, славный вояка, и драться под его знаменами честь, но, пусть господин не сердится, удача в последнее время не на его стороне. И главное – господин задолжал своим солдатам. Кто ж не знает: наемники верны, пока им платят. Они уходили и раньше, открыто, изверившись в военной удаче князя, они уходят и сейчас, тайно, ночами спускаясь по веревкам со стен. Оставшиеся ропщут. Конечно, господин может приказать им выйти за стены, и они выйдут, но что будет дальше? Он, Кьяни, уже ни за что не ручается. Скорбно, что времена, когда слово солдата было золотым словом, а корпоративная честь – законом, остались в прошлом, но это факт. Можно возмущаться им, но игнорировать его попросту опасно…

Барини опустошил казну до дна, но выплатил ландскнехтам часть причитающейся им суммы. Это до известного предела купило их верность и до того же предела – доблесть. Что ж, пусть торчат на стенах. Потом обзавидуются… если все сложится удачно.

Толстенные створки ворот наконец распахнулись. Послав жеребца с места в галоп, Крегор первым вынесся в поле. За ним, стуча копытами, потекли «железнобокие». «Палаши вон!» – донесся крик уже с той стороны стен. Слитный шипящий звук покидающего ножны металла – и тысячеголосый рев:

– Унган и Гама!

Лошадиное ржанье, лязг, топот…

Скорее, мысленно умолял Барини. Скорее!

Подгонять не стоило – Крегор знал свое дело. Кавалерия слитно и мощно текла из ворот, как вода, выдавившая кусок плотины, но, в отличие от воды, не растекалась по равнине, а на ходу перестраивалась в боевой порядок. Только сейчас в лагере осаждающих хрипло завыла труба, одиноко затарахтел барабан. Барини махнул рукой – со стен по стану неприятеля грянули бомбарды, пусть нестройно, зато разрывными гранатами. На что рассчитывать малочисленному войску, кроме как на панику во вражеских полчищах?

Вслед коннице из ворот потекла пехота…

За полчаса до того, как в имперском лагере должны были проиграть зорю, в час, когда часовые клюют носами, опершись на пики, а остальные спят в палатках, землянках и просто в траншеях, завернувшись в плащи, спят и видят самые сладкие сны, – в этот час Барини показал, что он силен и в слабости. В неприятельском лагере поднялась дикая суматоха, едва продравшие глаза солдаты выскакивали из палаток зачастую в исподнем, многие без оружия, и метались, как стадо, а «железнобокие» уже перемахнули первую траншею. За ними бегом спешила унганская пехота, а на речной излучине почти в тылу имперцев величаво разворачивался крутобокий корабль Буссора, в то время как четыре барки и десятка три рыбачьих лодок одна за другой утыкались носами в песчаный берег, готовясь высадить десант.

И пошло-поехало!..

По ощущениям Барини, прошло не менее четверти часа, прежде чем имперцы сумели оказать более или менее организованное сопротивление. И лишь тогда унганская пехота перестроилась в правильный боевой порядок – линии аркебузиров по шесть шеренг в глубину и отряды пикейщиков в разрывах линий. До той минуты пехота просто шла за «железнобокими», добивая холодным оружием все, что еще шевелилось в траншеях, апрошах и передовых редутах. Теперь Крегор повел кавалерию в обход выросшего перед всадниками леса пик; справа и сзади на имперцев жали стрелки Дарута, но они уже не продвигались вперед – наоборот, их самих начинали теснить к реке. Уловив в горячке боя этот момент, Крегор повел конный полк туда, где на порядочном отдалении от городских бастионов белели шатры маршала Губугуна и самого императора. Отчаянный кавалерист шел ва-банк. Он не мог помочь Даруту, как не мог и поддержать основную массу унганской пехоты, затеявшую перестрелку с врагом. Он мог лишь с отчаянной храбростью рассечь пополам позиции неприятеля и, пока не вступила в бой имперская кавалерия, решить исход боя.

Во всяком случае, попытаться его решить. Отсечь голову змее, обернувшейся вокруг Марбакау.

Корабль Буссора стоял на якоре, весь окутанный пороховым дымом. Каленые ядра и гранаты летели на правобережную батарею, скрытую бруствером со стороны города и открытую с реки. А на захваченных батареях левого берега меж лежащих кулями тел порубленной прислуги суетились ополченцы. Вот они брызнули врассыпную – через полминуты на месте батареи встал фонтан огня, подбросив высоко в небо уйму земли, фашины, куски тел и толстый ствол осадной бомбарды. Грохот был такой, что Барини ощутил содрогание бутового камня под ногами. Несколько мелких орудий на колесных станках ополченцы на руках катили в город.

Тем временем в центре сражения шла перестрелка по всем правилам линейной тактики, когда побеждает тот, кто стреляет чаще и метче и к тому же четче перестраивается. Арбалетчики Губугуна не имели преимущества на расстоянии в пятьдесят шагов, а что до аркебузиров противника, то они, уступая в выучке унганцам, были наполовину скошены еще до того, как зарядили свои аркебузы и зажгли фитили. Какой-то имперский офицер, поняв, что сейчас пан или пропал, скомандовал атаку, но не успели орущие толпы имперских солдат добежать до унганских стрелков, как перед ними выросли шеренги пикейщиков, припавших на колено, а поверх их голов загремели совсем уже убийственные залпы. Человеческая волна откатилась назад еще быстрее, чем нахлынула, а по-прежнему стройные, хотя и поредевшие ряды унганской пехоты медленно двинулись вперед.

Если бы это сражение мог видеть Глагр, он, несомненно, выпустил бы в свет новое издание «Новейших наставлений…», где проиллюстрировал бы происходящим под стенами Марбакау побоищем свой «отвлеченный пример номер четырнадцать». А Барини еще раз стяжал славу превосходного полководца, даже не спустившись с куртины. Имперская армия отступала, вернее, отступала та ее часть, которая не обратилась в бегство еще раньше. А на фланге ее, загибаясь в тыл, вертелась в рубке кавалерийская толчея – перехваченный имперской кавалерией Крегор не прорубился к императорскому шатру, но дело свое сделал.

– Унган и Гама!

Двурушник Гама, предатель Гама, мил-дружок Морис, выбравший стезю пророка при дележе ролей… Это ведь с твоим именем на устах сражаются и умирают люди, которых ты не моргнув глазом списал в расход во имя непонятной, но грязной игры. Тебе не стыдно? Конечно, нет. Тебе смешно? Отто, наверное, смешно, а тебе вряд ли. Ты так вжился в роль, что трудно представить себе, о чем ты думаешь и что чувствуешь на самом деле, многослойный ты наш…