— Если можно, содовой без виски.

— Я около полугода провел в Лондоне после окончательного провала НЦ и уже полгода нахожусь здесь на легальном положении.

— Теперь мне понятно, почему Ваша дочь — с Вами.

— Это не моя дочь. Тутти — дочь расстрелянного Чекой инженера Баскакова, я же довожусь ей… не знаю, пожалуй — опекуном.

— Дядя Юрий, а где Вы встречались с господином Чернецким?

— Ты его тоже видела уже, вероятно, не помнишь. Думаю, что видела.

— Когда?

— Когда мы жили на Богородской.

— Еще когда Сережа только-только поправился?

— Да, после болезни Ржевского. И потом тоже.

— Вы сказали — Ржевского, Юрий Арсениевич?

— Да, Евгений Андреевич. Вам знаком Сергей Ржевский?

— Это мой близкий друг. Не обессудьте, господа, но я, пожалуй, хотел бы немного расспросить вас о нем.

По лицу Некрасова пробежала легкая тень.

— К сожалению, подпоручик, мои сведения о Сергее Ржевском обрываются концом позапрошлого года.

— В то время как мои — его началом. Последний раз я видел Ржевского в конце февраля, в Финляндии… В Коувала.

— В конце марта Ржевский попал в плен здесь же, под Петроградом, по линии наступления Северо-западной. По конец апреля — находился в петроградской Чрезвычайке, из которой НЦ устроил ему побег. Оправившись от болезни, последовавшей после заключения, работал в петроградском отделении НЦ — по декабрь девятнадцатого, то есть до новой, на этот раз — более тяжелой болезни, следствием которой и явилась его отставка. Вероятно, он и сейчас в Париже.

На мгновение Вишневскому, молчаливо наблюдавшему этот разговор, почудилось нечто довольно странное: холодное юное лицо Жени Чернецкого словно бы выступило вдруг из современного его облика, как выступает из рамы картина… Бледность лица не может особенно бросаться в глаза в Санкт-Петербурге, но это лицо не было бледным, оно было белым, и эта неестественно чистая белизна, казалось, дышала холодом, но это был какой-то живой холод, холод, способный именно дышать… «И чаши раскрывшихся лилий Дышали нездешней тоской»… Холод белых цветов… Холод юной живой чистоты белых лепестков… И «нездешняя тоска» — странно мягкие черные глаза — древние глаза — нездешняя тоска..

Наваждение исчезло почти мгновенно: в кожаном кресле с бокалом в руке небрежно — нога на ногу, откинувшись на спинку, сидел двадцатилетний завсегдатай Дома искусств в зауженных брюках и темно-сером кашне. И черты лица были самыми обыкновенными, довольно правильными. И это лицо не отразило никакого отношения к услышанному от Некрасова.

— Благодарю Вас, Юрий Арсениевич. А теперь о деле, господа. До чего же, однако, досадно, что телефонная связь не действует: приходится за день пробегать лишних верст десять… Вы пойдете через границу в первых числах, не так ли, г-н поручик?

— Да, очевидно, на первое.

— Под самое сатанинское число? Браво… Таким образом, не далее чем завтра Вам, Вадим Дмитриевич, необходимо посетить профессора Тихвинского для получения у него инструкций и доклада А Николай Степанович настоятельно рекомендовал сделать это сегодня.

— Кстати, предупредишь Михаила Михайловича быть поосторожнее, — хмуро произнес Шелтон. — Его прежние отношения с Лениным, кажется, опять говорят о себе… И вообще у меня такое чувство, что слежка усиливается. Кстати! — он круто развернулся к окну. — Полюбуйся, Вишневский, — этот молодчик снова под окнами! Видите ли, Чернецкой, мне сдается, что за мной, как за «иностранным подданным», закреплен личный «хвост». Он дежурит таким образом уже третью неделю.

Женя сбоку, со шторы, подошел к окну: на противоположной стороне улицы, слишком явно глядя на окна шелтоновской квартиры, на тротуаре стоял…

— Над письменным столом… кажется, это у Вас — бинокль?

…Лицо стоящего на тротуаре молодого человека приблизилось. Глупость, конечно же, глупость… Хотя действительно чем-то необыкновенно похож на Ржевского. Но спутать можно только издали: Сереже сейчас — двадцать один, этому — около шестнадцати. И еще помимо различий в чертах лица (различия незначительны, так как сам тип лица — один) у него нет Сережиной беспечной легкости — выражение жестче, целенаправленней… И сами черты как-то жестче, говорят о большой внутренней собранности. А вот волосы — удивительно похожи: темно-русая грива, небрежный косой пробор, открывающий высокий правильный лоб… Удивительно приятное лицо, впрочем, это ничего не значит. Неизвестно, в какую сторону мотнуло бешено вращающееся колесо идей в сознании этого милого мальчика. Наблюдает он крайне неумело, но все же — наблюдает, и это само по себе подозрительно.

— Да, надо быть поосторожнее, — произнес Женя, с неохотой опуская бинокль. — Не смею более злоупотреблять Вашим предотъездным временем, Вадим Дмитриевич. Прощайте, Юрий Арсениевич, рад снова Вас встретить.

— Может быть, Вам лучше выйти черным ходом?

— Нет, ничего. С одного раза он меня не запомнил. …«А я отчего-то не хотел бы снова встретить

Сережу Ржевского, — подумал Вадим, слыша, как горничная затворяет в прихожей дверь за Чернецким. — Глупо, впрочем, там, где появляется Чернецкой, всегда сбиваешься на подобные мысли — во всяком случае, со мной это так… Отчего-то у меня есть ощущение, что… да нет, даже словами не могу выразить этого ощущения. Просто — не хотел бы».

— Стало быть, я отправляюсь сейчас к Тихвинскому. И по сути, Юрий, у тебя остается только сегодняшний вечер на то, чтобы решить с этим делом.

— Я уже решил и… решился, Вадим.

— Мне думается, что так будет лучше.

— А куда ушел Вадим?

— К Тихвинскому.

— Это который бомбы делал? — Тутти подчеркнула что-то в тетради красным карандашом.

— Не «это который», а «это тот, который»… Да, тот. Но он уже давным-давно против большевиков.

«Все-таки это нездоровое школьное окружение делает свое дело, видно даже из мелочей. Она бы подняла бурю негодования, скажи я, что она набирается всякой дряни от соклассников: а ведь невольно набирается. А все же правильно ли я поступаю? Если бы возможно было знать наверное…»

— На первое Вадим пойдет через границу.

— Я знаю.

— Я не за тем только начал этот разговор, чтобы вторично тебе это сообщить. Выслушай меня очень внимательно, Таня. Сегодня я был в посольстве и выяснил там, что мистер Грэй едет на днях в Лондон по делам своей фирмы. Вадим же, перед Парижем, также будет в Лондоне. Таким образом, обстоятельства складываются весьма благоприятно для того, чтобы я смог благополучно переслать тебя в Париж.

— Но зачем, дядя Юрий?

— Затем, чтобы Вадим поместил там тебя в подобающее учебное заведение. Не делай виду, что слышишь нечто для себя новое. Это обсуждалось между нами еще перед отъездом из Лондона: тогда я все-таки решился взять тебя обратно в Петроград, как понимаю теперь, делать этого решительно не следовало.