Миссис Хейл доверяла Диксон больше, чем Маргарет. Слова старой няни на время успокоили ее. Маргарет молча разлила чай, пытаясь придумать, что сказать. Но у нее возник ответ, похожий на ответ Даниеля О'Рурка,[30]когда человек с Луны попросил его убраться со своего серпа: «Чем больше вы просите нас, тем дольше мы не пошевелимся». Чем больше она старалась не думать об опасности, которой подвергнется Фредерик, тем упорнее ее воображение возвращалось к этой мысли. Мать болтала с Диксон и, казалось, совершенно позабыла о том, что Фредерика могут схватить и казнить, что из-за ее желания и из-за поступка Маргарет он может оказаться в опасности. Ее мать была из тех людей, которые отбрасывают дурные мысли прочь, как ракета выбрасывает искры. Но, воспламеняясь от горючего, искры долго тлеют, и в конце концов все вокруг сгорает в ужасающем пламени. Маргарет была рада, что, исполнив свои дочерние обязанности, может теперь спуститься в кабинет. Ей было интересно, как поладили друг с другом ее отец и Хиггинс.

С самого начала порядочный, добросердечный и старомодно простодушный джентльмен своими утонченными и любезными манерами пробудил в собеседнике всю его подсознательную учтивость.

Мистер Хейл одинаково относился ко всем своим ближним: ему не приходило в голову, что разница в сословиях должна как-то проявляться в разговоре. Он поставил стул для стоящего Николаса, который сел только по просьбе мистера Хейла. Он называл его неизменно «мистер Хиггинс» вместо короткого «Николас» или «Хиггинс», к которым был привычен «пьяный, неверующий ткач». Но Николас не был ни убежденным пьяницей, ни законченным атеистом. Он пил, чтобы запить заботы, как он сам выразился, и был неверующим до сих пор, потому что не нашел еще той формы веры, которую он мог бы принять всем сердцем и душой.

Маргарет была немного удивлена и очень довольна, когда обнаружила, что отец и Хиггинс заняты серьезным разговором: хотя они частенько не совпадали во мнениях, каждый обращался к собеседнику с кроткой вежливостью. Николас в роли гостя — чистый, опрятный и тихий — был для нее новым человеком, ведь прежде она видела его только полновластным хозяином в его собственном доме. Он пригладил волосы свежей водой, перевязал шейный платок и позаимствовал огарок свечи, чтобы отполировать ботинки. И вот он сидел, убеждая в чем-то ее отца ровным и тихим голосом с сильным даркширским акцентом. Мистер Хейл с интересом прислушивался к тому, что говорит его собеседник. Он оглянулся, когда она вошла, улыбнулся и тихо предложил ей стул, а затем сел снова, по возможности быстро, низко поклонившись своему гостю, как бы извиняясь за заминку. Хиггинс кивнул ей в знак приветствия, а она бесшумно разложила свое рукоделие на столе и приготовилась слушать.

— Как я говорил, сэр, я полагаю, вы не слишком верите в себя, если живете здесь, если вы приехали сюда. Я прошу у вас прощения, если неверно выразился. Но для меня сейчас вера — это размышление над высказываниями, правилами и обещаниями, сделанными людьми, которых вы никогда не видели, о фактах и жизни, о которых ни вы, ни кто другой ничего достоверно не знаете. Вот вы говорите, что это и есть истины, истинные высказывания и истинная жизнь. Я просто спрашиваю: где доказательства? Повсюду есть более мудрые и более образованные, чем я, люди, у которых есть время думать над такими вещами, пока я трачу свое время на то, чтобы заработать на хлеб. Ну, я понимаю этих людей. Их жизни открыты для меня. Они — реальные люди. Они не верят в Библию, нет, только не они. Они могут говорить, что верят, ради формы. Но, господи, сэр, вы думаете, что, проснувшись утром, они восклицают: «Что мне сделать, чтобы заслужить вечную жизнь?» или «Что мне сделать, чтобы наполнить кошелек в этот благословенный день? Куда мне пойти? Какие сделки мне заключить?» Кошелек, золото и банкноты — вот настоящие вещи — вещи, которые можно почувствовать и потрогать. Это — реальность, а вечная жизнь — это все разговоры, очень подходящие для… Я прошу у вас прощения, сэр. Вы — священник без работы, я полагаю. Что ж! Я никогда не стану неуважительно отзываться о человеке, который находится в таком же затруднительном положении, что и я. Но я задам вам другой вопрос, сэр, и я не хочу, чтобы вы отвечали на него, только запомните это раз и навсегда. Прежде вы считали нас теми, кто верит только в то, что видит, то есть дураками и простофилями. Если бы спасение, будущая жизнь и тому подобное были бы правдой… не в словах людей, а в самих их сердцах… разве вы не думаете, что они бы так же надоели нам с этим, как они надоели со своей политической экономикой? Им слишком хочется примирить нас с этой мудростью. Если бы это было правдой, они обратились бы к вере и обратили бы нас.

— Но хозяева не имеют никакого отношения к вашей религии. Все, что вас связывает, — это торговля, так они думают, и это все, чем они обеспокоены.

— Я рад, сэр, — ответил Хиггинс с любопытством во взгляде, — что вы добавили «так они думают». Боюсь, я бы подумал, что вы — лицемер, если бы вы этого не сказали, несмотря на то, что вы — священник, или даже потому, что вы — священник. Знаете, если бы вы говорили о религии как о чем-то, что, будь оно правдой, не касается всех людей, не приковывает всеобщее внимание, я бы подумал, что вы плут, я бы даже подумал, что вы больше дурак, чем плут. Надеюсь, без обид, сэр.

— Нисколько. Вы считаете, что я ошибаюсь, а я считаю, что вы еще более ошибаетесь. Я не ожидаю, что смогу вас убедить за один день и за один разговор. Но давайте узнаем друг друга, тогда и поговорим об этом свободно, и правда восторжествует. Я бы не верил в Бога, если бы не был в этом убежден. Мистер Хиггинс, я верю, что в глубине души вы верите… — (мистер Хейл понизил голос до благоговения), — вы верите в Него.

Николас Хиггинс вдруг непреклонно выпрямился. Маргарет вскочила — увидев, как дергается его лицо, она подумала, что у него конвульсии. Мистер Хейл испуганно посмотрел на нее. Наконец Хиггинс нашел нужные слова:

— Послушайте! Я бы мог смешать вас с землей за то, что вы искушаете меня. Что вы тут навыдумывали обо мне? Подумайте о ней — она лежит там из-за той жизни, что выпала на ее долю, потом подумайте, как вы отказываете мне в том единственном утешении, что мне осталось, — что Бог существует и что Он уготовил ей такую жизнь. Я не верю, что она когда-нибудь снова будет жить, — сказал он, садясь, и его голос снова зазвучал безжизненно и равнодушно. — Я не верю ни в какую другую жизнь, кроме этой, в которой она так много страдала и претерпела столько тревог. И я не могу вынести мысли, что все это было случайно, что все могло измениться от дуновения ветра. Порой, когда я думал об этом, я не верил в Бога, но я никогда не признавался в этом себе, как и многие. Я мог посмеяться над теми, кто так делал, словно бросал вызов, но потом оглядывался, чтобы посмотреть, услышал ли Он меня, раз Он там был. Но теперь, когда я остался один-одинешенек, я и слушать не хочу ваши вопросы и ваши сомнения. В этом шатком мире есть одна неизменная и простая вещь; разумная или неразумная, я буду цепляться за нее. То, что годится для счастливчиков…

Маргарет мягко дотронулась до его руки. Она до сих пор молчала, и он не слышал, как она поднялась.