— Вспомни, папа, — ответила она очень тихо, — он сказал однажды об управлении… ты знаешь что. — Ей не хотелось более ясно намекать на разговор, в котором мистер Торнтон ратовал за мудрый деспотизм со стороны хозяев, поскольку она заметила, что Хиггинс услышал имя Торнтона и насторожился.

— Торнтон! Тот парень, который привез этих ирландцев, из-за чего и произошел бунт, который погубил забастовку. Даже эта скотина Хэмпер немного подождал бы, но Торнтон не стал ждать. А теперь, когда союз поблагодарил бы его за преследование Баучера и тех парней, которые нарушили наши приказы, именно Торнтон выходит вперед и спокойно заявляет, что, раз забастовке конец, он, как пострадавшая сторона, не будет настаивать на обвинении против бунтовщиков. Я думал, что у него больше смелости. Я думал, что теперь он достиг своей цели и отомстит в открытую, но он говорит — один человек из суда передал мне его слова, — что «все они хорошо известны и прекрасно понимают, что будут наказаны за свой поступок, встретив трудности в поиске работы. Это будет достаточно суровое наказание». Хотелось бы мне, чтобы поймали Баучера и выдали его Хэмперу. Все равно что тигру предложить добычу. Выпустит он его из своих когтей? Только не он!

— Мистер Торнтон был прав, — сказала Маргарет. — Вы злы на Баучера, Николас. Иначе вы бы первый поняли, что там, где естественное наказание за проступок будет достаточно суровым, любое другое наказание было бы просто местью.

— Моя дочь не большой друг мистера Торнтона, — сказал мистер Хейл, улыбнувшись Маргарет. А она, красная как мак, поспешно склонилась над рукоделием. — Но я полагаю, что ее слова — правда. За это он мне нравится.

— Ну, сэр, эта забастовка для меня — сплошное разочарование. Нечего и говорить, как я расстроился, когда увидел, что она терпит неудачу. И все из-за тех, кто не смог потерпеть и пошел показывать, какой он храбрый и сильный.

— Простите, мистер Хиггинс, — сказала Маргарет. — Я мало знаю Баучера. Но единственный раз, когда я его видела, он говорил не о собственных страданиях, а о своей больной жене и своих маленьких детях.

— Верно! Но он и сам не из железа сделан. Он оплакивал свои собственные горести. Он не из тех, кто способен терпеть.

— Как он пришел в союз? — спросила Маргарет невинно. — Вы, кажется, не очень уважаете его, да и толку от него оказалось мало.

Хиггинс нахмурил брови. Он молчал минуту или две. Затем ответил достаточно кратко:

— Не мне говорить о союзе. Они делают то, что делают. Все наши должны держаться вместе. И если кто-то этого не понимает, у союза имеются средства и способы, как их образумить.

Мистер Хейл видел, что Хиггинса раздражает поворот, который принял разговор, и молчал. Но Маргарет молчать не собиралась, хотя и видела Хиггинса насквозь. Инстинкт говорил ей, что надо заставить Хиггинса высказаться прямо, потому что этот вопрос слишком серьезен и требует полной ясности.

— И что за способы и средства у союза?

Николас взглянул на нее, всем своим видом показывая, что противится ее желанию узнать правду. Но спокойное выражение ее лица, терпеливый и доверчивый взгляд, устремленный на него, заставили его ответить:

— Что ж! Если человек не принадлежит к союзу, то тем, кто работает на соседнем станке, дан приказ не разговаривать с ним. Даже если он жалок или болен — все равно. Он — посторонний. Он — никто для нас. Он ходит среди нас, он работает среди нас, но он — никто. Я даже могу оштрафовать тех, кто говорит с ним. Вы попробуйте, мисс, попробуйте прожить год или два среди тех, кто отворачивается от вас, когда вы смотрите на них. Попробуйте работать среди людей, которые точат на вас зуб, и вы знаете, что никто не обрадуется и не проронит в ответ ни слова, если вы скажете, что вы рады. Если у вас на сердце тяжело, вы ничего им не расскажете, потому что они и внимания не обратят на ваши вздохи или грустные взгляды (а мужчина, который причитает, чтобы народ спрашивал его, что случилось, вообще не мужчина). Просто попробуйте, мисс… по десять часов в течение трехсот дней, и вы поймете, что такое союз.

— Боже мой! — воскликнула Маргарет. — Какая тирания! Нет, Хиггинс, мне совершенно безразлично, злитесь вы или нет. Я знаю, что вы не можете сердиться на меня, но, даже если вы рассердились, я должна сказать вам правду: никогда прежде я не слышала о более жестокой пытке. И вы являетесь членом союза! И вы еще говорите о тирании хозяев!

— Нет, — ответил Хиггинс, — вы можете сказать мне все, что угодно. Мертвая защищает вас от моей злости. Вы думаете, я забыл, кто лежит там и как она любила вас? Это хозяева заставили нас грешить, если союз — это грех. Не это поколение хозяев, может быть, но их отцы. Их отцы втоптали наших отцов в прах, стерли нас в порошок! Пастор! Я слышал, как моя мать читала однажды: «Отцы ели кислый виноград, а у детей на зубах оскомина».[31]Так и с ними. В те дни мучительного угнетения и возник союз. Это было необходимо. По мне, это необходимо и сейчас. Это противостояние несправедливости, прошлой, настоящей или будущей. Оно вроде войны, вместе с ним приходят преступления, но, я думаю, еще большее преступление — оставить все как есть. Наш единственный шанс — сплотить людей. И если некоторые — трусы, а некоторые — дураки, они могут идти с нами и присоединиться к великому маршу, чья сила только в количестве.

— О, — сказал мистер Хейл, вздыхая, — ваш союз сам по себе был бы прекрасным, величественным… это было бы само христианство… Но он не радеет о пользе для всех… просто один класс противостоит другому.

— Полагаю, мне пора идти, сэр, — сказал Хиггинс, когда часы пробили десять.

— Домой? — спросила Маргарет очень мягко.

Он понял ее и пожал протянутую руку:

— Домой, мисс. Вы можете верить мне, хотя я — один из союза.

— Я всецело доверяю вам, Николас.

— Постойте! — сказал мистер Хейл, поспешив к книжным полкам. — Мистер Хиггинс! Я уверен, вы присоединитесь к нашей семейной молитве?

Хиггинс с сомнением взглянул на Маргарет. Он встретил серьезный взгляд ее прекрасных глаз. В ее взгляде не было принуждения, только глубокий интерес. Он ничего не ответил, но остался на месте.

Маргарет — сторонница Церкви, ее отец — раскольник, Хиггинс — атеист, все вместе преклонили колени.

Пришедшие на ум желания лишь слабо утешают,

Одно иль два печальных, скромных удовольствия

В бледном, холодном свете надежды,

Посеребрившем их хрупкие крылья, тихо пролетели мимо…

Как мотыльки в лунном свете!

Сэмюэль Тейлор Кольридж. Юношеская военная песня

На следующее утро Маргарет получила письмо от Эдит. Письмо было столь же пылким, восторженным и непоследовательным, как и сама писательница. Но Маргарет и сама отличалась пылкостью, а потому чужая впечатлительность находила в ее душе отклик, к тому же она с детства привыкла к Эдит, а потому, читая письмо, совсем не замечала непоследовательности.