Как-то раз я прошел туда следом за Фрэнсис и понаблюдал за ней.

Лицо Фрэнсис вмиг преобразилось, едва она оказалась возле крохотного ложа: строгое выражение лица сделалось благоговейным; с лампой в одной руке и другой приглушая свет, Фрэнсис склонилась над спящим ребенком.

Сон его казался чист и светел, ни слезинка не увлажняла его темных ресниц, на круглых щечках не горел жаркий румянец, никакое мрачное видение не искажало милых, многообещающих черт.

Фрэнсис не отрываясь смотрела на дитя; она не улыбалась, но лицо озарено было глубочайшим восхищением, и бесконечное блаженство виделось во всем ее облике, все так же недвижимом. Грудь ее мерно вздымалась, дыхание было слегка учащенным, губы — чуть приоткрыты; дитя заулыбалось во сне, и мать тоже улыбнулась и тихо молвила: «Благослови, Господь, моего малыша!»

Она нагнулась к ребенку, коснулась его лобика нежнейшим поцелуем, на мгновение накрыла ладонью его крохотные ручки и удалилась.

Я вернулся в гостиную, опередив Фрэнсис. Войдя через пару минут, она поставила на стол уже погашенную лампу и произнесла:

— Виктор сладко спит и улыбается во сне. У него ваша улыбка, Monsieur.

Упомянутый Виктор, как вы догадались, был наш ребенок, родившийся на третий год супружества; нарекли его так в честь г-на Ванденгутена, доброго и горячо любимого друга нашей семьи.

Фрэнсис была для меня хорошей и преданной женой, я же был для нее хорошим, заботливым и верным мужем.

Что бы с ней сталось, выйди она за человека грубого, ревнивого, безответственного, за распутника, мота, пьяницу или тирана? Как-то раз я задал ей этот вопрос. Поразмыслив немного, Фрэнсис ответила:

— Какое-то время я пыталась бы сносить зло или устранять его; но, осознав однажды, что оно и невыносимо, и неискоренимо, я бы решительно покинула своего мучителя.

— А если б законом или силой тебя принудили вернуться?

— Что?! К пьянице, распутнику, к себялюбивому расточителю, к ревнивому глупцу?

— Да.

— Я бы снова ушла. Сначала я, конечно, выяснила бы, нельзя ли избавиться от его порока и моего несчастья, и если нет — ушла бы снова.

— А если б снова тебя заставили вернуться и терпеть его выходки?

— Не знаю, — быстро ответила она. — Почему вы об этом спрашиваете, Monsieur?

Я пожелал все-таки услышать ответ, ибо заметил в глазах Фрэнсис огонек воодушевления.

— Monsieur, если женщина по природе своей не приемлет характер мужчины, с которым она связана супружескими узами, брак неминуемо превращается в рабство. Против рабства восстают само естество и разум. И пусть борьба будет стоить многих мук — на муки эти надо отважиться; пускай единственный путь к свободе проляжет через ворота смерти — ворота эти надо пройти, ибо без свободы жить немыслимо. Так что, Monsieur, я боролась бы до последних сил и потом, когда силы б мои иссякли, я уверовала бы в последнее прибежище. Смерть, несомненно, защитила б меня и от скверных законов, и от их последствий.

— Значит, самоубийство, Фрэнсис?

— Нет, Monsieur. У меня достало бы мужества пережить все уготованные мне страдания и до конца бороться за справедливость и свободу.

— Ну а, предположим, тебе выпала бы участь старой девы — что тогда? Как бы тебе понравилось это безбрачие?

— Не очень, разумеется. Жизнь старой девы скучна и бессодержательна, душа ее томится от этой неестественности и пустоты. Если б я осталась старой девой, я всю жизнь потратила б на то, чтобы заполнить пустоту и тем самым утишить боль. Возможно, мне бы это не удалось и я умерла бы усталой и разочарованной, презираемой и ничтожной, как многие одинокие женщины. Однако я не старая дева, — добавила она, — впрочем, непременно бы ею стала, если б не мой учитель. Я не устроила бы ни одного мужчину, кроме Учителя Кримсворта. Ни один джентльмен — француз, англичанин или бельгиец — не посчитал бы меня достаточно добронравной и красивой, да сомневаюсь, что и я была бы неравнодушна к расположению других мужчин, если б его и обнаружила. Уже восемь лет, как я являюсь супругой Учителя Кримсворта, — и по-прежнему он видится мне благородным, красивым… — Тут голос ее оборвался, на глаза внезапно навернулись слезы.

Мы стояли с нею совсем рядом; Фрэнсис обхватила меня и порывисто, горячо прижалась к груди; необычайная внутренняя энергия охватила все ее существо, засветилась в темных глазах, показавшихся мне еще огромнее, запылала на разгоряченных щеках; во взгляде Фрэнсис, в этом порывистом движении ощущалось некое страстное, сильное волнение духа.

Спустя полчаса, когда Фрэнсис совершенно успокоилась, я спросил, куда же скрылась та необузданная сила, что так внезапно преобразила ее, наполнив взгляд таким жаром и вызвав столь сильный и молниеносный жест.

Фрэнсис опустила голову и, улыбаясь мягко, кротко, отвечала:

— Я не могу сказать точно, откуда она и где скрылась, — знаю только, что если она вдруг востребуется, то снова вернется.

Теперь, читатель, уже десять лет, как мы с Фрэнсис вместе, абсолютно свободные и обеспеченные. Что мы так быстро этого достигли, имеет три причины: во-первых, мы трудились не жалея сил, во-вторых, ничто особо не препятствовало нашему успеху; в-третьих, как только мы обзавелись некоторым капиталом, два практичных человека — один в Бельгии, другой в Англии, а именно: Ванденгутен и Хансден, — помогли нам советом насчет того, куда его лучше поместить. Предложение их я счел вполне разумным и, не мешкая взявшись за дело, добился немалой прибыли (какой конкретно, я думаю, нет надобности здесь уточнять, во все подробности я посвятил только Ванденгутена и Хансдена, больше же это никому не интересно).

Разобравшись наконец со всеми своими делами, развязавшись со всеми обязанностями, мы с Фрэнсис сошлись на том, что, поскольку Богатство нам не божество и в служении ему мы не хотели б провести всю жизнь, поскольку желания наши умеренны и запросы достаточно скромны, состояния нашего вполне хватит на то, чтобы взрастить сына и самим неплохо прожить, притом всегда имея некоторый излишек, чтобы, занявшись филантропией, положить и свою монету утешения в руку Нищеты.

Решив обосноваться в Англии, мы без особых хлопот благополучно туда переехали — так Фрэнсис осуществила мечту своей жизни. Все лето и осень мы путешествовали по Британии, после чего зиму провели в Лондоне. Тогда мы решили, что настала пора где-нибудь прочно осесть.

Меня потянуло на родину, в ***шир — где теперь я и живу и где в библиотеке собственного дома пишу эти воспоминания. Дом стоит уединенно посреди холмистой местности в тридцати милях от К***, там, где зелень не отравлена фабричной копотью, где бегут чистые, прозрачные воды, где поросшие вереском возвышенности словно охраняют лежащие меж ними узкие лощины в их первозданной красоте, с их пышным мхом, папоротниками, колокольчиками, с запахами тростника и вереска, с вольными и свежими ветрами.

Дом наш представляет собою живописное и не слишком громоздкое строение с невысокими, широкими окнами, с зарешеченным и скрытым зеленью балконом нал парадной дверью, который сейчас, в этот летний вечер, похож на увитую розами и плющом беседку. Сад расположен у самой подошвы отлогого холма с невысокой и удивительно мягкой травой и необыкновенными цветами, которые, подобно крохотным звездочкам, будто вкраплены изящным украшением в богатую зеленую ткань. В самом конце сада есть калитка, что выводит на узкую аллею, очень длинную, тенистую и безлюдную; вдоль этой аллеи всегда по весне появляются первые маргаритки, отчего и названо было это место Дейзи-Лейн,[165]равно как и все наше имение.