– Сегодня посидим на корробори…

– …А завтра заключим сделку. – Он торжествующе кивнул. – Они не будут сопротивляться. Алекс так благодарен, что вы еще не передумали, он на все согласится.

– Да, – сказала миссис Мацуда. – Я тоже так думаю.

Крэйг Бакли снова засмеялся.

– Вертолет на аэродроме готов, все они умеют им управлять, Бен говорил, что может нас отвезти в любую минуту. Теперь, когда припекло, ему очень хочется поскорее смыться, и неудивительно! Что я говорил тогда, в конторе, помните? Вернемся завтра утром с Кёнигсхаусом в кармане!

– Корробори? Никакого чертова корробори не будет!

Если бы Чарльз знал, что единственным его собеседником за столом окажется Алекс, он бы не вышел к завтраку. Бог знает, куда запропастились остальные, хотя, надо признаться, он и сам, как мог, избегал выходить к общей трапезе. Но даже перехватить второпях чашку кофе и бутерброд, сидя бок о бок с человеком, наименее симпатичным ему в Кёнигсхаусе, да и во всем мире, – без такого испытания он охотно обошелся бы.

Чарльз гордился, что до сих пор ему удавалось держаться молодцом – или, по крайней мере, неплохо, – придерживаясь старого испытанного способа: принимай каждый день таким, как он есть. Но жить с ней в одном доме было нелегко, скорее, очень трудно, иногда невыносимо. У него не хватало сил видеть Элен такой унылой, измученной, собственно говоря, он вообще едва мог на нее смотреть, так он был сердит.

Сердит на нее, на себя, на Джона, но больше всех – на Филиппа. Даже после смерти огромная, жадная тень этого себялюбивого негодяя продолжала уничтожать их жизнь. Ей и вздумалось-то играть вечно неутешную вдову только ради того, чтобы не разрушать лелеемых Джоном воспоминаний о старике, в ярости подумал он. Наблюдая за Элен последние несколько лет, Чарльз замечал, что чувство ее к Филиппу засыхало и умирало, задушенное заживо его жестокостью, эгоизмом, плотской ненасытностью. «Она его не любит! – кричала его душа. – Так почему она не может полюбить меня?» Уходя от этого вопроса днем, ночами он пытался на него ответить.

А теперь он сцепился с бледным неулыбчивым Алексом по поводу корробори, и это стало последней каплей.

– Никакого корробори не будет! – повторил Чарльз.

Лицо Алекса побледнело еще сильнее, хоть и казалось, что дальше бледнеть некуда. На какое-то безумное мгновение даже показалось, что Алекс скрипнул зубами.

– О чем ты говоришь?!

– Разумеется, ты должен его отменить. – Боже всемогущий, парень, я думал, ты это уже давно сделал!

– Отменить? – Алекс сжал кофейную чашку с такой силой, словно хотел ее раздавить. – Какого черта?

Чарльз чуть не рассмеялся.

– Какого? Господи помилуй, женщина убита! Женщина, жившая в поселке, с пяти лет работавшая в доме! Отменить в знак уважения!

Лицо Алекса прояснилось.

– Ты бы лучше сказал, – серьезно ответил он, – что в знак уважения мы должны провести его. Корробори происходит единожды в год. Элли не хотела бы, чтобы ради нее его отменили. Для деревенских оно много значит.

– И для Кёнигов тоже много значит? – саркастически спросил Чарльз. – По крайней мере для одного из них – если ты сможешь провернуть сделку с миссис Мацуда.

Алекс покачал головой.

– Ты неправильно меня понял, Чарльз, – укоризненно сказал он. – Я думаю только о здешних людях. В этом году они с Джиной поставили специальный танец, что-то из истории Кёнигсхауса. Я не хочу, чтобы их усилия пропали даром.

– Представление должно продолжаться, так? Алекс ответил ледяной улыбкой.

– Точно!

Чарльз готов был ударить его кулаком.

– Но для них это не дешевое представление в кабаке! Корробори – дело священное, особое…

– Знаю! – отрезал Алекс. – Оно и будет особенным. Не таким, как всегда.

– Ну разумеется. – Чарльз видел, что проиграл. – Но сделай для них хотя бы одно. Пусть они проведут корробори у себя в поселке, в покое, чтобы им никто не мешал. Пусть Джина покажет свой танец здесь, в доме, чтобы у японки от удивления челюсть отвисла, если ты этого так хочешь. Тогда деревенские смогут сделать для Элли все, что захотят, а мы не будем играть в белых хозяев и дышать им в спину. Ладно?

Алекс поразмыслил, взвешивая все «за» и «против».

– Ладно, – наконец согласился он. – Хорошо, это, пожалуй, можно. – Он одарил дядю искренним взглядом. – И могу тебе обещать, что неуважения ни в коей мере проявлено не будет – ни к деревенским, ни… ни к мертвой даме.

К мертвой даме.

Чарльз подумал о несчастной, изуродованной, никому не нужной кукле, которую когда-то звали Элли, и сдался.

– Делай, как хочешь, – бросил он, отодвигая стул и собираясь уйти. Все равно ты сделаешь по-своему, подумал он напоследок.

– Да. – Алекс улыбнулся плотно сжатыми губами. – Все равно я сделаю по-своему.

Корробори.

Последнее для меня в Кёнигсхаусе, подумала Элен. Последнее, после двадцати пяти лет… Да, все меняется.

Сурово повторяя про себя эти слова, она повернулась к комоду. Теплый утренний ветерок, проникавший в окно спальни, мягко шевелил занавески с глупыми кружевными оборочками, светло-зеленый атлас напоминал ей недозрелые яблоки. Она взглянула на разрисованные цветами обои с бесконечно повторяющимся узором из маленьких бутонов вьющейся мускусной розы. А ведь когда-то она считала эту комнату красивой! Хотя это скорее будуар подростка, чем жилище взрослой женщины.

Что ж, следующее жилище будет совсем другим.

Как насчет идеального черного куба, с черным потолком, черными войлочными стенами и полом, ни книг, ни картин, ни телевизора, ни телефона, ни окон, ни дверей?

«Прекрати! Выбрось из головы эти упаднические могильные фантазии, тебе предстоит уехать в Сидней, найти там работу и квартиру и жить, как все нормальные женщины, которые меняют свою жизнь и начинают все сначала! – Элен замерла с охапкой белья на полпути между комодом и распахнутым чемоданом, лежащим на кровати. – Но я не хочу начинать сначала, едва не крикнула она. Я хочу, чтобы вернулась моя прежняя жизнь».

«Что, вся? – фыркнул недружелюбный внутренний голос. – В том числе и Филипп, его горячие руки, горячий язык, жаркий секс?..»

Невольно вздрогнув, Элен бросила парижское белье в чемодан.

Начать сначала, механически повторила она.

Посмотреть корробори, потом сесть с гостями в вертолет, когда они будут улетать, и все кончено. Здесь для меня больше нет места. Да и Джону пора становиться на собственные ноги, двадцатичетырехлетний мужчина должен уметь управляться без мамочки!

А что делать с мебелью?

Господи Боже, что же с ней делать?