у себя совершенно по памяти написал другой ее портрет: голова каштелянши с одетым на нее лавром и в соответственной обстановке. Это было нечто в роде Сивиллы.

Преследовавшие его глаза он устремил в небо; но несмотря на другой костюм и позу, сходство было поразительно, а Мамонич, которому разрешено было осматривать этот шедевр, восхищался им, находя, что он, по выражению, напоминает лучшие творения Доминикино.

Время бежало, а Ян растрачивал его, с каждым днем запутывался все глубже в бесцельной любви без взаимности. То ему казалось, что его могут полюбить, и тогда он плакал счастливейшими слезами; то опять, встретив при прощании гордый взгляд, отчаивался.

А Мамонич повторял ему:

— Пока еще не поздно, прошу тебя, перестань там бывать.

Каштелян с насмешкой несколько раз обратился к нему:

— Этот портрет будет шедевром, так вы над ним трудитесь!

— Я бы давно его закончил, но я не хозяин своей работы, я слушаю вашу супругу.

— Ma chère, — спросил муж жену, — до каких же пор будут тебя писать?

— Пока мне нравится. Это меня забавляет, доставляет некоторое развлечение.

— Но этот бедный художник?..

— Теряет время? Ну, что же? Заплатим ему…

И улыбнулась.

Действительно, Яну в это время предлагали работу в кафедральном соборе и в других ремонтирующихся костелах, а также исправления в Пожайстьи у Камедулов, но он должен был от всего отказаться; а когда каштелян расспрашивал его, имеет ли другие заказы, ответил, что нет.

Мамонич, знавший обо всем, сердился на эту женщину и проклинал ее от всего сердца. Но это нисколько не помогало.

Ян до безумия увлекся ею. С некоторых пор она казалась ему нежнее; взгляд был все тот же, но слова уже не так с ним расходились. Несколько раз пропустила мимо кое-какие двусмысленности, не возмущалась, не остановила его, ответила взглядом. Ян чувствовал в груди жажду Тантала, а плоды на ветке, близкие к губам, опять от них убегали. Портрет все еще не был окончен; каштелянша требовала исправлений и бесконечных переделок.

Кончался уже второй месяц этого труда Пенелопы, когда однажды Ян явился молчаливый и печальный и, приготовляя краски, задумчиво стоял у мольберта.

— Чего вы так печальны? — спросила его Эльвира.

— Я как всегда.

— Значит, вы всегда печальны?

— Меня удивляет такой вопрос в ваших устах: я одинок, без будущности, я потерял вкус и любовь к искусству; нет никого, кто бы меня любил, кто бы мною интересовался, кто бы обо мне подумал!

— Ведь вы сами наверно никого не любите.

— А! Пани! Разве можно так насмехаться?

— Причем тут насмешка? Вы сами холодны как лед.

Ян промолчал и на этот раз, но взгляд его ответил впервые со всей мощью на выразительный взор женщины. Она не отвела глаз, но внезапно выражение их изменилось, брови сдвинулись, глаза сверкнули и она стала столь гордой, великой и недоступной, что Ян задрожал над своей дерзостью. Он опустил глаза на полотно, слезы Унижения собрались под веками, гнев вскипел на сердце. Он украдкой взглянул. Каштелянша опять смотрела на него ласково, мягко, обещая и как бы говоря: "Люблю тебя, а ты меня не хочешь понять!"

Прогнанная надежда еще раз вернулась к нему. "Я ошибся, — сказал мысленно, — это мне показалось".

— Почему вы так упорно молчите? — спросила после паузы каштелянша. — Я хотела бы узнать, как с того времени, когда я мы познакомились, когда вы здесь бываете, все еще верно то, что вы мне говорили при первом посещении: вы никогда не любили? Не любите?

— О, теперь люблю! — воскликнул Ян, не в силах удержаться.

Лицо пани Эльвиры приняло насмешливое выражение.

— Как бы мне хотелось видеть ту, которую вы полюбили! Правда ведь, художник должен любить красивую?

— Она красива, как ангел! А каждое ее движение, каждый жест полны неописуемой прелести!..

— Она и добра как ангел?

— Как ангел недоступна.

— А! А! Что-то очень высоко устремились ваши глаза! Жаль!!

И сжав губы умолкла, а Яна даже мороз продрал по коже. Она поднялась с кушетки.

— На сегодня довольно, — сказала она, — завтра кончим, не так ли?

Она проговорила это холодным и гордым тоном, перейдя комнату равнодушно, с выражением барской скуки на лице; но в дверях повернула голову, и Ян встретился с ласковым манящим взглядом, которого уже не умел разгадать. В этой женщине были перед ним две: одна нежная и любящая, другая холодная и гордая. Он убежал домой. Мамонич ждал его там, выслушал рассказ.

— Дорогой мой, — сказал, — совершенно очевидно, что она над тобой смеется. Кончай работу и брось их к черту, уходи.

— Уходи! — повторил Ян. — Хорошо тебе говорить это со стороны. Уже поздно! Я ничего не желаю, только быть около нее, в презрении, хотя бы осмеянный, видеть ее ежедневно и страдать из-за нее. Я был бы ее слугой, лишь бы быть с ней. Она сделалась потребностью моей жизни; я вижу ее во сне, наяву, в каждой женщине; в каждых глазах, которые на меня смотрят, вижу ее взгляд; я для нее забыл обо всем. Знаешь, что я тебе скажу: для нее я готов бы совершить подлость!

Тит побледнел.

— Ян, — сказал он, — не поручусь за самого себя, что раз в жизни не поддамся подобному твоему безумству. Но если меня коснется это несчастье, то разве в силу Божеского предопределения или роковой случайности. Ты же сам добровольно призвал его. Было время, когда можно было уйти.

Ян печально опустил голову.

— Уже поздно, — промолвил, — уже поздно!

— Да, теперь поздно, но есть еще спасение. Не возвращайся завтра, возьмись за работу, наметь себе что-нибудь грандиозное, наконец, влюбись в кого-нибудь, для излечения от одной болезни захворай другой. Это будет вроде оттягивающего пластыря.

— Ты говоришь холодно, рассуждаешь без сердца, это невозможно!

— Ах, бедный Ян, бедный Ян! Возможно, что теперь покончено со всей твоей будущностью. Нужно же было самому тебе запутаться?

На другой день портрет каштелянши должен был быть, наконец, закончен. Ян отправился туда возбужденный и беспокойный. Она уже ждала его, с французской книжкой в руках, хмурая, печальная, рассеянная. Каштеляна не было.

— Кончайте, — сказала она.

Ян быстро принялся за работу, молча писал; она читала, но немного погодя с неудовольствием отбросила книжку и опять устремила на него свой страстный, убийственный взгляд.

— Скоро кончите? — спросила она.

— Сегодня! С этой мыслью трудно мне свыкнуться, так я привык ежедневно видеть вас. — Не