Она сказала боли «да», и это было хорошо, потому что боль была ее другом.

* * *

Симон был единственным, кто продолжал ее игнорировать. Он не приходил к ней, в отличие от других. Она не знала, почему так было, да и не хотела знать.

* * *

Они все время крутились вокруг нее, часто вдвоем или втроем. Они спорили о том, кто будет сидеть рядом с ней, кто первым поцелует ее, кто потом, кто будет третьим. Они поили ее красным вином и накачивали наркотиками, они гладили ее, нежно брали за грудь, массировали ей спину… Женщина и мужской гарем… Иногда ей было просто слишком много, но, с другой стороны, она чувствовала, как ей недостает нежности, и вот наконец появилась возможность… «Мы любим тебя», — говорили они ей, и она отвечала: «Я вас тоже».

* * *

Тринадцатый день. Она совершила ошибку. Она подвела их, не смогла.

Все закончилось.

Зажатая коза.

Жирная корова.

Всем дает, а теперь заупрямилась. Смешно.

Она совершила ошибку. Слишком, это было уже слишком. Женщина не может держать гарем, для нее это уже чересчур.

Но они так жестоко наказали ее, так жестоко! Почему они это сделали?

— Я не думаю, что это было изнасилование, — заявила Мона. — Принуждение — да. Но не изнасилование.

— Так или иначе, — сказал Фишер, — по давности лет…

Было утреннее совещание, большинство собравшихся старательно подавляли зевки. Через окно в комнату падал холодный светло-серый свет, и так как лампы дневного освещения тоже были включены, все были похожи на страдающих от болезней желудка.

Нового мало. Во-первых, Фелицитас Гербер по-прежнему не обнаружили. Врачи психиатрической больницы, где она проходила курс лечения, предполагают, что она в данный момент слоняется по улицам, потому что и раньше бывало, что ее ловили за бродяжничество и доставляли к ним. Поиски среди бомжей и наркоманов пока ничего не дали.

Во-вторых, в газетах напечатали историю Симона Леманна, без особых подробностей, даже с фотографией, но они не указали полностью его фамилию, по этическим соображениям, как обычно. Симон Л. Это Фелицитас Гербер ни о чем не скажет, и, таким образом, Симон Леманн в качестве наживки оказался бесполезен. Но охрану не сняли — так велел Бергхаммер. Потому что никогда не знаешь…

В-третьих…

— Что в тех тетрадках? — спросил ПГКУП Кригер и зевнул, не прикрыв рот. — Извини.

Он покраснел. Никто не засмеялся. Смеяться никому не хотелось.

— Тетрадь, где она описывает то, что было в Португалии, я нашла. То, что там написано, совпадает с тем, что содержится в письме Амондсена, и с тем, что рассказал Леманн. Гербер явилась в это португальское захолустье на берегу моря, и сначала ей никто не обрадовался, потом вспомнили, что она может пригодиться для сексуальных развлечений. Затем все пошло по их плану.

— Что это значит?

— Так, как они представляли себе это до поездки.

— А как именно?

Мона колебалась. Внезапно она почувствовала усталость, разлившуюся по всему ее телу как свинец. Ей так хотелось уронить голову на руки. Или выплакаться. Или принять горячую ванну и проспать двое суток подряд. Или купить билет на самолет и махнуть на Сейшелы или Мальдивы.

Но дело было не только в том, что она устала. Эта Гербер сидела у нее в печенке, а ведь они даже не были знакомы. Одних ее записей хватило, чтобы Мона с четырех часов до половины седьмого провалялась на кровати без сна. Пока будильник не возвестил начало нового двенадцатичасового рабочего дня.

Охотнее всего она сейчас встала бы и вышла. Но вместо этого сказала:

— Они представляли себе, что как следует поимеют Гербер.

— Поимеют?

О Боже мой, Кригер же знаком с показаниями Леманна!

— Будут иметь с ней половой контакт. В интернате у нее была слава девушки легкого поведения, считали, что она ляжет в постель с любым. Поэтому Леманн заранее сказал ей, куда они едут. И все получилось именно так, как мальчики и хотели. Фелицитас Гербер приехала спустя неделю, и они занимались с ней сексом. Сначала по очереди, потом договаривались. А потом все сразу.

— Как? Одновременно?

— Как это? Один за другим, я так думаю. В этом месте ее записи становятся невнятными. Только ключевые слова и намеки. Посмотрите сами, я отметила в тексте. Я думаю, она вдруг почувствовала, что это чересчур, она поняла, что ее не любят, а просто используют. Для нее это было, вероятно, шоком.

— Но она должна была понимать, на что идет.

Мона взглянула на Кригера и подумала: такое может прийти в голову только мужчине. И сказала:

— Из записей становится ясно, что она об этом даже не догадывалась. Пожалуй, она вбила себе в голову, что все действительно любят ее. Как человека, я имею в виду. Возможно, она просто не хотела видеть правду, я не знаю.

— А потом?

— Потом она уехала, в расстроенных чувствах. В любом случае, на этом месте записи обрываются, остальные страницы в этой тетрадке чистые. В других тетрадках тоже больше ничего не написано о Даннере, Шаки, Амондсене, Леманне, о Португалии. И, что странно, больше ни слова об Иссинге.

— Может быть, каких-то тетрадей не хватает, — предположил Фишер.

— Все может быть.

— А как насчет событий, менее отдаленных по времени?

— Я уверена, что записей в последние годы она не делала. Она еще кое-что записывала о своих… галлюцинациях. О том, как лежала в психиатрической клинике. О своей жизни, довольно одинокой. О любовных историях, которые не имели продолжения. Иногда о политических событиях.

— Ничего о настоящем времени? Об убийствах?

— Ни слова. Самая «свежая» тетрадка относится ко времени падения стены.

— Высказывает свое отношение?

— Да. Но очень… в литературном стиле, пожалуй. Она сравнивает это со своей ситуацией, со стеной в ее голове, которую она не может убрать, а если и разрушит, то разрушит саму себя… Могу зачитать.

— Это не обязательно, — сухо сказал Кригер.

Его круглое лицо омрачилось. Только что казалось, что они идут по горячему следу.

— Это изнасилование, или, если вам угодно, принуждение, когда было, напомните?

— Летом 79-го.

— Целую вечность назад.

— Точно.

— То есть прошло много лет, и эта женщина вдруг решилась на кровавую месть. Почему именно сейчас, скажите на милость?

Кригер обвел всех взглядом.

— Она же в бегах, — робко сказал кто-то.