Ну, а Талейран? Он пал, но как всегда, сумел подстелить соломки. Барер в изгнании, а Талейран, перестав быть министром, остался королевским камергером с жалованьем 100 тысяч в год. При этом он еще и фрондирует, иронизирует: «Король избрал первым министром человека, который знает Крым лучше, чем Францию», – ибо, и в самом деле, преемником Талейрана на посту главы правительства стал герцог Ришелье, да-да, тот самый одесский дюк, который много лет управлял сначала Одессой, а потом Новороссией.

Король морщится, даже пытается его изгнать, но времена, увы, далеко не те. «Скажите, господин Талейран, сколько миль от Парижа до Валансе?» – спросил у него как-то король на балу. При Людовике XIV любой придворный понял бы, что подобный вопрос равносилен приказу немедленно отправиться в свое имение, сидеть там тише воды, ниже травы и радоваться, что его не послали куда-нибудь подальше. Но, как сказано, времена не те, и Талейран не просто уклоняется от ответа – о нет, он отвечает, но как?!

«Мой бог, сир, – хладнокровно говорит камергер, – точно не знаю, но примерно в два раза дальше, чем от Парижа до Гента». Бельгийский Гент как раз и был местом, где еще недавно коротал свои дни изгнанный король.

Людовик XVIII решил больше не приставать к своему камергеру. Он был весьма неглуп и потому благополучно скончался в своем королевском дворце. А вот его младший брат, ставший после его смерти Карлом X, был не столь осторожен. Происходит новая революция, Июльская (1830 года), династия Бурбонов в третий раз свергнута, изгнана – как оказалось, навсегда. И Талейран оказывается вновь нужным.

Луи-Филиппу Орлеанскому, сыну казненного Филиппа Эгалите, предлагают власть. Причем предложения поступают сразу с двух сторон – парламент предлагает ему быть наместником страны (что, как многим понятно – ступень к трону), а бежавший король, который отрекся в пользу своего внука «Генриха V», – тоже пост наместника королевства при 10-летнем мальчике. И герцог отправляется за советом к Талейрану.

«Соглашайтесь», – говорит ему старый лис. Луи-Филипп принимает корону и становится, как тогда говорили, «королем-гражданином», Талейрану предлагают вернуться на пост главы правительства.

Но есть сила, с которой не может бороться даже Талейран, – возраст. Быть премьер-министром в 76 лет уж слишком хлопотливо. Талейран предпочитает должность посла в Лондоне. Тут хлопот гораздо меньше, если доходов тоже меньше, то аппетиты ненасытного князя с годами все-таки поубавились. А задачу он выполняет важную и непростую. Отношение к новому французскому режиму в Европе настороженное, чтобы не сказать больше. Русский царь Николай даже предлагает державам совершить совместную интервенцию, чтобы задушить новую революцию (впрочем, энтузиазма в Европе это предложение не вызвало).

Талейран возвращается к тем же планам, которые он вынашивал еще 15 лет назад, во время Венского конгресса: сближение Франции с Англией и Австрией должно создать спокойствие в Европе. Эту последнюю свою политическую задачу он выполняет достаточно успешно, и 4 года спустя престарелый дипломат направляет королю Луи-Филиппу прошение об отставке.

Проходит еще 4 года, и в возрасте 84 лет Талейран умирает в Париже. Согласно завещанию, его набальзамированное тело увезли хоронить в Валансе. «Каким путем ехать?» – спросил возница у распорядителя траурного кортежа. «Через заставу ада!» – был ответ.

Действительно, именно так тогда назывался выезд из города в сторону Орлеана.

Итак, мы бегло прошлись по биографиям этих двух политиков. Как нам их оценить?

Сопоставляя Наполеона и Талейрана – главным образом по принципу контраста (представитель знатнейшего рода Франции – и дворянин из обедневшей семьи с полудикого острова; сибарит – и жаждущий славы и более-менее равнодушный к роскоши солдат и так далее), – Тарле обращает внимание на одну очень важную черту.

Талейран был реалистом до мозга костей, до той грани, где реализм становится цинизмом (и даже далеко за этой гранью), и соответственно, для него политика всегда была искусством возможного. А вот Наполеон, при всех его исключительных дарованиях, напротив, никогда не чувствовал ту грань, за которой заканчивается реально достижимое и начинается химера. Он даже не очень ясно понимал, что такая грань существует.

Вероятно, именно по этой причине суровее всех осуждали Талейрана романтики. Если их отношение к Наполеону колебалось от безоговорочного восхищения (как у Дюма или Гюго) до неприязни, но и с невольным восхищением (у Шатобриана), то отношение к Талейрану, как и к Бареру, было жестко негативным. Их пороки (прежде всего беспринципность) были тем, что романтики ненавидели больше всего, а их достоинства (к примеру, умение сделать для своей страны что-то полезное), с точки зрения романтиков, были чем-то третьестепенным.

Приведем для примера характеристику, которую Жорж Санд дает «одному князю» (имя не названо, но она метила, вне всяких сомнений, в Талейрана): «Никогда это сердце не испытывало жара благородных эмоций, никогда честная мысль не проходила через эту трудолюбивую голову; этот человек представляет собой исключение в природе, он – такая редкостная чудовищность, что род человеческий, презирая его, все-таки созерцал его с глупым восхищением».

Не менее убийственные характеристики многократно давали также и Бареру. Его называли и лжецом, и трусом, ну а флюгером считали постоянно – тем более, что в разные моменты его называли: аристократом, монархистом, революционером, республиканцем, цареубийцей, а уже в наши дни – патриотом-тоталитаристом.

Оба наших персонажа прожили очень долгую – особенно по меркам XVIII и XIX веков – жизнь и присягали множеству режимов, а если не присягали (Барер не смог стать подданным Людовика XVIII), то только потому, что это не было позволено.

Можно согласиться: оба они были безнравственными флюгерами. Но нельзя забывать, что революции вообще не способствуют развитию высоких чувств. Если человек в начале революции искренне верит в ее идеалы[56], то потом он видит, что революция – это пора, когда на первый план выходят убийцы и мародеры. Нужно иметь непостижимо высокие идеалы, чтобы остаться верным своим убеждениям. Такие люди тоже были – например Лафайет, но много ли они принесли пользы, это тоже вопрос.

Что же касается Талейрана, то у него изначально на первом месте стоял собственный интерес, а наблюдения за событиями революции вряд ли изменили его к лучшему. Стоит помнить слова Карно, уже цитированные выше: «Талейран потому именно так презирает людей, что он много изучал самого себя». Может быть, и так, но к этому следовало бы добавить, что он так презирал людей еще и потому, что следил за лидерами революции: тем же Баррасом, Фуше и другими. Согласно рассказу Талейрана, когда он впервые явился, в качестве министра, на заседание пяти директоров, то стал свидетелем бурной сцены: Баррас обвинил Карно в утайке какого-то письма. «Клянусь честью, – воскликнул Карно, подняв руку в знак присяги, – что это неправда». – «Не поднимай руки, – крикнул в ответ Баррас, – с нее капает кровь». А Карно был еще не худшим среди лидеров революции.