присутствовали восемь ребят, дедунькиных внуков — от грудного младенца до двенадцатилетнего курносого озорника в подрезанных отцовских штанах.

Дедунькин род занял целый стол, решительно выпроводив застенчивого Ефима Колпина.

— Ну-ка, шестипалый, боженька тебя обидел, осади подальше!

Широкоплечий Ефим отошел, по привычке пряча свою уродливую руку.

— Подсаживайся к нам, дядя Ефим, — ласково сказала Шура, и Ефим сел рядом с ней.

— Ишь как тебя привечают, Ефимушка! Как же, ведь член правления, — съехидничала Устинья.

— А хоть расчлен, красотка, — пропел дедунька. — Мы так вот сами по себе всегда вместе сидим, мы неделимые.

— Поганки дождевые! — негромко сказала Шура.

Младшая дедунькина сноха на ходу совала задыхающемуся от крика младенцу тяжелую, желтую, как дыня, грудь.

Шура сказала с презрительной жалостью:

— Зачем ребятишек-то с собой таскаете, мучить их только?

— А мы, касатка, привыкли, — с ядовитой ласковостью ответила старшая, с большим животом сноха. — Мы, родная, уж их таскать привыкли, раз бог нам их дает.

— Будя! — властно произнес дедунька, и сноха, будто подавившись, замолкла. А Никодим Филиппыч встал и, подпираясь палочкой, как утомленный пророк, пришедший издалека, подошел к столу, за которым сидел Семен Коврин, и тихим, изнеможенным голосом начал свою заранее сложенную в уме речь:

— Вот для чего мы эту беседушку затеяли, председатель… Прослышали мы, Семен Петрович, что был тут у тебя человечек один, книжки тебе принес, чтобы ты по тем книжонкам выбрал себе (Никодим Филиппыч пристукнул палочкой, будто вбивая в землю последнее слово)… чтоб ты выбрал себе эту… как ее… ме-ха-ни-за-цию… Ты — себе, а платить за эту… меха-низа… тьфу…. язык не выговаривает… мы, значит, будем платить. Мы, колхозники? Так ведь оно выходит, милостивец… а? И как же такое возможно, по-божески ли оно выходит? Ведь на колхозном собрании мы эту… чтоб ее… механизацию… начисто запретили (он снова стукнул палочкой оземь, будто намертво заколачивая что-то)… Мы запретили, а ты возвернуть назад хочешь? — и дедунька, зло и испытующе глядя на Семена Коврина, приложил ладошку к уху, как бы готовясь услышать ответ.

— Что-о? Молчишь, флотска-ай?! — взорвалась Устинья.

Дедунька недовольно повел на нее глазом — рано, мол, вылезла. Но она уже не могла остановиться.

— Глядите-ка, люди добрые, молчит-помалкивает председатель наш… видно, совесть у него не на месте!..

Устинья было подбоченилась и лихо подмигивая, закивала встрепанной головой в сторону председателя.

Но Семен спокойно и прямо смотрел в ее одичавшие от злобы глаза — и это-то смутило Устинью. Она хотела еще что-то крикнуть, но так и осталась с глупо разинутым ртом. Никодим Филиппыч, уже явно сердит, оглянулся на нее и полушепотом бросил, как кошке: кыш, кыш… ты!

— Уж ты не обессудь, Семен Петрович… — заговорил он опять, бегло кивнув в сторону присмиревшей Устиньи, — что с бабы взять — волос долог, да ум короток…

— Ну, ну! Ты, дед, осторожнее языком болтай! — громко предостерегла Шура. — Не все одним миром мазаны — кроме Устиньи, другие люди есть!

— Да, да! Что за безобразие! — звонко выкрикнул голосок Лизы.

— Господи… отец небесный… да ведь я… — начал путаться дедунька и даже выронил свою палочку. Один из сыновей с мрачным видом поднял ее и сунул в руку родителя. Дедунька стиснул палочку, как змею, и даже задрожал от бессильной ярости: беседушка, на которую он сам и вызвался, чтобы «осрамить» председателя, поворачивала куда-то в сторону. А председатель стоял в самой непринужденной позе, заложив руки за кожаный прочный ремень флотских времен с начищенной до блеска медной бляхой поверх свежеглаженой рубахи-косоворотки из сурового полотна. Только сам Семен знал, отчего ему так приятно было в этой рубахе: ее выстирала и выгладила Шура, а потом приказала обязательно побриться, чтобы выглядеть «по-человечески».

— Погодите, уважаемые товарищи женщины, — ласково попросил он, чуть помахав рукой, чтобы наконец затихли легкие девичьи смешки. — Пусть Никодим Филиппыч выскажет все, с чем сюда пришел.

— А я что… я насчет того самого… — забормотал дедунька, почувствовав, что всю его затверженную для «посрамления» речь словно выдуло из головы.

«Ополоумел совсем старый хрыч! — со злостью подумал Шмалев, сидевший за широкой спиной Устиньи. — Я бы флотского саданул куда лучше… так ведь — нет, старикашка вылез сам, словно его леший под бок толкнул… и вот все под горку катится!»

Не в силах больше это терпеть, Шмалев решительно вышел вперед. С широкой улыбкой, вроде бы шутейно, он, как куклу, приподнял дедуньку под локотки и отставил в сторону. Потом, все так же мягко улыбаясь, развел руками, словно показывая всем: сами видите, приходится выступать!

— Семен Петрович, поскольку мне суть дела известна…

— Говори, пожалуйста, — спокойно разрешил Коврин.

Шмалев выпрямился и окинул всех весело-пронизывающим взглядом.

— Так вот… Почему люди встревожились? Потому, что Семен Петрович вновь собирается поднимать вопрос об этой… извиняюсь… разнесчастной механизации!.. Собрание отвергло ее, кате-го-ри-чески отвергло, а председатель опять возобновляет данный вопрос!.. Собрание запретило тратить деньги на механизацию, а председатель все-таки снова собирается их затратить… Где же, я спрашиваю, справедливость?.. И по какому, извиняюсь, праву Семен Петрович с народом не считается?

— Да что ему народ-ат? — взыграло снова визгливое сопрано Устиньи. — Одно слово… флотскай, отчаянна-ай! А мы на тебя управу найдем, все про тебя обскажем!.. Я первая скажу: не согласная я, никак не согласная!..

— И я… и Я не согласен! — угрожающе пропел дедунька. И тут же весь род его загудел на разные голоса:

«Не согласен!.. Не согласна-а! Нет, нет!.. Нет».

— Своими руками хлеб добываю. Вот они, рученьки мои натруженна-и!.. — и Устинья подняла над головой красные, мясистые кулаки, облепленные рыжими веснушками.

— Верно, верно! Не оскорбляйте, дорогие, честного народа, — жалобно подхватил дедунька. — Мы к вам всем родом и всей душой.

— А нас не слушают! — взвизгнула младшая сноха.

— А сами все лето ни копейки не давали! — подхватил чей-то грубый голос.

— Девку-сиротку без рубахи замуж отдаю! — гремела Устинья. — А они — суши-илка-а… консерва-а… Тьфу!

— Ну будет, будет, Устинья Пална… Ну зачем столько беспокойства? — как-то воркующе заговорил Шмалев и торопливо замахал рукой.

— Тсс… тсс…

Его певучий свист, казалось, стлался над головами, как прохладный нежный ветерок.

— Тсс… Спокойствие, друзья… Тсс… Каждый может высказать свое мнение..

Никишев сейчас особенно ясно увидел, какой это — от небольшого русого чуба надо лбом и до легкой походки — крепко сбитый и завидно здоровый парень.

— Можно все куда проще сделать, — ворковал Шмалев, — членов артели не беспокоить. Никакая сушилка и никакая механизация нам не нужна. В каждом доме имеется ха-арошая русская печь… в них целые пуды фруктов можно разместить и высушить…

— Ишь какой соловей-разбойник выискался! — И Петря Радушев, вдруг выбежав из-за стола,