Рейнхольц позвал двух людей из орпо за Шабаевым, затем угостил Везело чаем; я позвонил в военную комендатуру Фоссу, но его не оказалось на месте, и мне пообещали, что он свяжется со мной, когда возвратится. Рейнхольц, как, впрочем, и все, уже прослышал о приезде Юнгера и теперь расспрашивал Везело о национал-социалистических убеждениях писателя; она ничего о них не знала, но вроде бы слышала, что Юнгер не состоит в Партии. Наконец появился Шабаев, старик с окладистой бородой, одетый как кавказский горец. «Маркел Авгадулович», — отрекомендовался он. Держался Шабаев сдержанно и уверенно, говорил по-русски с акцентом, но у переводчика, похоже, не возникало сложностей. Везело указала ему на стул и перешла на язык, которого никто из нас не знал. «Я владею диалектами, довольно близкими к татскому, — объяснила она. — Суть моей беседы с Шабаевым я потом изложу». Мы с Рейнхольцем решили выпить чаю в соседней комнате. Он заговорил о ситуации в регионе; успехи большевиков при Сталинграде спровоцировали волнения среди кабардинцев и балкарцев, а в горах снова активизировались партизаны. ОКХГ планировал как можно скорее провозгласить регион автономией, ликвидировать колхозы и совхозы в горных областях (за исключением тех, что располагались в долинах Баксана и Терека и считались русскими) и, чтобы успокоить людей, раздать землю местному населению. Через полтора часа появилась Везело: «Старик покажет нам квартал и свой дом. Вы со мной?» — «Охотно. А вы, Рейнхольц?» — «Да, там стоит побывать еще раз: кормят вкусно». И мы на машине, под конвоем трех чинов орпо, отправились к Шабаеву. В просторных смежных комнатах кирпичного дома с широким внутренним двором почти не было мебели. Нас попросили снять обувь и пригласили присаживаться на потрепанные подушки, лежавшие на полу, две женщины расстелили перед нами длинную клеенчатую скатерть. В комнату проскользнули ребятишки и теперь толпились в углу, тараща на нас огромные глазищи, перешептываясь и хихикая. Шабаев сел напротив нас, женщина примерно его возраста, в цветном платке, обвязанном вокруг головы, разливала чай. В помещении было холодно, и я не стал снимать пальто. Шабаев что-то сказал на своем языке. «Он извиняется за плохой прием, — перевела Везело, — нас не ждали. Его жена приготовит чай. Он позвал соседей, чтобы мы могли поговорить и с ними». — «Чай, — уточнил Рейнхольц, — означает «есть до отвала». Я надеюсь, вы успели проголодаться». Вошел какой-то мальчик и, сказав хозяину несколько слов, снова выскочил во двор. «Я не поняла», — занервничала Везело. Она обменялась парой фраз с Шабаевым. «Он говорит, это сын соседа. Они разговаривали по-кабардински». Очень красивая девушка в платке и платье с глухим воротом принесла из кухни стопку лавашей и тарелки. Потом они с женой Шабаева принялись расставлять миски с творогом, сухофруктами, конфетами в серебряных обертках. Шабаев разламывал лаваш и передавал нам теплые, душистые, с хрустящей корочкой куски. В дверях появился старик в папахе и мягких сапогах, за ним другой, они заняли места рядом с хозяином. Шабаев всех представил. «Тот, что слева, — тат-мусульманин, — начала Везело. — Шабаев пытается мне доказать, что лишь немногие таты исповедуют иудаизм. Я должна с ними поговорить». И она пустилась в долгие прения со вторым стариком. Мне стало скучно, я лениво жевал и разглядывал комнату с голыми свежепобеленными стенами. Дети в молчании слушали разговор и внимательно разглядывали нас. Жена Шабаева и девушка вернулись с блюдами вареной баранины в чесночном соусе и мучными клецками. Я принялся за еду, в то время как Везело продолжала дискуссию. Потом подали куриный шашлык, хозяйка положила его весь на один из лавашей, остальные лаваши Шабаев раздал вместо тарелок и стал острым кавказским ножом, кинжалом, снимать для каждого из нас мясо с шампуров. Следом подоспела долма, виноградные листья, фаршированные рисом и мясом, которую я любил намного больше вареного мяса и поэтому воздал ей должное, Рейнхольц не отставал, а вот Везело к угощению не притронулась, и Шабаев попенял ей на это. К нам присоединилась жена Шабаева и, эмоционально жестикулируя, стала сокрушаться, что Везело ничего не ест. «Фрейлейн доктор, — я решил передохнуть, — а где они спят?» Везело обратилась к жене Шабаева: «Она уверяет, что прямо здесь, на досках». — «Врет, мне кажется», — встрял Рейнхольц. «Она жалуется, что их матрасы при отступлении украли большевики». — «Может, и правда», — заметил я Рейнхольцу, тот рвал зубами шашлык и только пожал плечами. Девушка по мере надобности подливала нам чай, сначала черную заварку из маленького чайничка, а потом кипяток. Когда мы наелись, женщины убрали остатки, сняли скатерть; Шабаев ненадолго вышел и вернулся в сопровождении мужчин, державших музыкальные инструменты; он усадил их в ряд у стены напротив стайки детей. «Он предлагает нам послушать татскую национальную музыку, посмотреть танцы и убедиться, что они те же, что и у других кавказских горцев», — пояснила Везело. Самодеятельный ансамбль состоял из тара, напоминавшего гитару с длинным грифом, саза, с грифом покороче, глиняного горшка с отверстиями, в которые дудят с помощью тростинки, и ручных барабанов. ««Саз» — тюркское название», — вставила Везело, демонстрируя свои познания. Музыканты наигрывали разные мотивы, а девушка, прислуживавшая нам за столом, сдержанно, но удивительно грациозно танцевала перед нами. Остальные мужчины хлопали в такт. Новые гости входили, опускались на пол или стояли, опершись о стену, — женщины в юбках до земли, малыши, жавшиеся к ногам взрослых, мужчины в национальной одежде или в потертых костюмах, некоторые даже в рабочих куртках и фуражках. Одна женщина, не прикрываясь, кормила грудью ребенка. Какой-то юноша, высокий, гордый, пластичный, скинул пиджак и тоже пустился в пляс. Все это очень походило на праздник в Кисловодске; большинство мелодий, веселых и пьянящих, отличал непривычный для моего уха синкопированный ритм. Старик затянул жалобную песню, аккомпанируя себе на банджо с двумя струнами, которые он защипывал плектром. Еда и чай привели меня в состояние дремотного умиротворения и полного довольства, действо казалось мне красочным, люди добросердечными и радушными. Музыка смолкла. Шабаев произнес короткую речь, которую Везело не стала переводить; потом нам вручили подарки: Везело — огромный восточный ковер, сотканный вручную, двое мужчин раскатали его перед нами, а потом опять сложили, а нам с Рейнхольцем — два кинжала в ножнах черного дерева с серебром. Кроме того, Везело получила от жены Шабаева серебряные серьги и кольцо. Потом все толпой ринулись во двор провожать нас, Шабаев торжественно жал нам руки. «Благодарит за то, что мы дали ему возможность показать гостеприимство татов, — отчеканила Везело. — Извиняется за скромный прием, просит покарать большевиков, ограбивших его народ».

«Цирк, да и только!» — негодовала она в машине. «Это пустяки по сравнению с тем, что они устроили для комиссии вермахта», — подлил масла в огонь Рейнхольц. «А подарки! — не унималась Везело. — Что они вообще вообразили? Подкупить офицеров СС? Типично еврейская тактика». Я молчал: Везело меня раздражала, она явно судила предвзято, а я считал, что здесь требуется совершенно иной подход. В штабе зондеркоманды она рассказала, что старик, сосед Шабаева, хорошо знает Коран, мусульманские молитвы и обычаи, хотя, по ее мнению, это все равно ничего не доказывало. В кабинет постучался ординарец и доложил Рейнхольцу: «Звонят из военной комендатуры. У нас кто-то спрашивал лейтенанта Фосса?» — «Да, я». Он проводил меня в переговорную. Мне ответил незнакомый голос: «Вы оставляли сообщение для лейтенанта Фосса?» — «Да», — я растерялся. «Должен вас огорчить, Фосс ранен и не может с вами связаться». Сердце у меня упало: «И серьезно?» — «Боюсь, что да». — «Где он?» — «Здесь, в медпункте». — «Я сейчас буду». Я повесил трубку, вернулся в кабинет, где сидели Везело и Рейнхольц. «Мне надо в военную комендатуру», — я натягивал шинель. «Что стряслось?» — заволновался Рейнхольц: я, видимо, страшно побледнел. «Скоро вернусь», — пробормотал я и бросился за порог. Вечерело, мороз крепчал. Я шел пешком, впопыхах забыв шапку, и быстро продрог. Ускорив шаг, я поскользнулся на замерзшей луже, схватился за столб, не упал, но ушиб руку. От холода непокрытую голову сжимало, как в тисках, пальцы в карманах коченели. Меня колотила дрожь. Я недооценил расстояние до комендатуры: когда я, дрожа как осиновый лист, добрался туда, уже наступила ночь. «Я с вами разговаривал по телефону?» — спросил офицер, появившийся в коридоре, где я тщетно пытался согреться. «Да. Что случилось?» — «Не совсем понятно. Привезли Фосса горцы, на телеге, запряженной волами. Он был на юге, в кабардинском ауле. По словам свидетелей, ходил по домам и расспрашивал жителей об их языке. Сосед предполагает, что Фосс уединился с девушкой, а ее отец их застал. Люди слышали выстрелы: на месте обнаружили раненого Фосса и мертвую девушку. Отец исчез. Тогда они доставили Фосса сюда. Такова, по крайней мере, их версия. Но, разумеется, придется провести расследование». — «Как он?» — «Очень плохо. Ему разрядили обойму в живот». — «Я могу его посетить?» Офицер рассматривал меня с нескрываемым удивлением. «Вообще-то, к СС это не имеет отношения», — замялся он. «Фосс — мой друг». Офицер все еще колебался, потом бросил: «Тогда идите. Но предупреждаю, дело — дрянь».