Третья версия, в сущности, объясняет «мирное» сосуществование первых двух: Гумилев так до конца и не понял причин своего ареста ни тогда, в 1949-м, ни много лет спустя.

Доносы из ИВАНа были, кто спорит, но не так уж много компромата и было в этих доносах. Прошли те времена, когда молодой, горячий и не всегда трезвый Лев рассказывал студентам-стукачам о дворянах-бомбистах. Гумилев давно перестал мечтать вслух и, кажется, никогда больше не говорил о реставрации монархии. Гумилев в 1949 году был настолько лоялен, что следователь поначалу не мог слепить из доносов хоть сколько нибудь серьезного обвинения. Более того, сопоставив доносы с показаниями Гумилева, Андрей Кузьмич Бурдин, старший следователь по особо важным делам МГБ СССР, воскликнул: «Ну и нравы у вас там!»

Если доносы востоковедов и сыграли свою роль в аресте, то была она незначительной. На первый взгляд, гораздо серьезнее ахматовская версия. Сама цепочка арестов указывает направление следовательской мысли. Еще в августе 1949 года арестовали Николая Пунина. В ноябре – Гумилева. У обоих следователи пытались получить показания на Ахматову. Пунин, тогда уже тяжелобольной старик, дал самые пространные и откровенные показания и на Ахматову, и на Гумилева, и на себя. На «литературном поприще» Ахматова еще с начала двадцатых годов занималась «антисоветской деятельностью» (речь шла о сборниках «Anno Domini» и «Подорожник»), в тридцатые «высказывала клеветнические измышления о якобы жестоком отношении Советской власти к крестьянам», и наконец, она, повторял Пунин свои показания еще 1935 года, «разделяла мои террористические настроения и поддерживала злобные выпады против главы Советского государства». Гумилева, невольного свидетеля трех встреч Ахматовой с Исайей Берлином, следователь бил головой о стену Лефортовской тюрьмы – таким образом он пытался получить сведения о шпионской деятельности Ахматовой в пользу Великобритании.

Наконец 14 июня 1950 года министр государственной безопасности Абакумов обратился к Сталину за разрешением арестовать Ахматову, но так его и не получил.

Значит, Гумилева взяли по несостоявшемуся делу Ахматовой? Увы, эта версия тоже не выдерживает критики. Дело в том, что несколько месяцев (с ноября 1949 по апрель 1950) Ахматова особенного места в следственном деле Гумилева не занимала. Только 31 марта появится постановление: выделить из следственного дела Гумилева в особое производство материалы об Ахматовой.

Гумилева в 1949-1950 годах допрашивали три следователя. Сначала майор Бурдин, затем подполковник Степанов, но только третий следователь, капитан Меркулов, взявшийся за Гумилева в апреле-мае 1950-го, будет последовательно выбивать показания на мать. Значит, ахматовское дело возникает только весной 1950-го. В ноябре 1949-го Гумилева арестовали за что то другое.

После войны в системе ГУЛАГа появится понятие «повторник». Так называли бывших заключенных, осужденных на новый срок, иногда за то же самое преступление, за какое они получили и первый. Таким повторником, несомненно, был и Лев Гумилев.

Разумеется, не всякий, кто отсидел первый срок, был обречен на второй. Но шансы Гумилева стать повторником были велики. В январе 1949-го открылось так называемое «ленинградское дело». Его жертвами сначала стали партийные функционеры и высшие чиновники – председатель Госплана Николай Вознесенский, секретарь ЦК ВКП(б) Алексей Кузнецов, первый секретарь Ленинградского обкома Петр Попков и другие. Репрессии против начальства спровоцировали новую эпидемию арестов. Здесь уместно сослаться на Сергея Лаврова, который сам был свидетелем событий 1949 года: «Начался поистине страшный 1949-й. Здесь был уже удар по городу, жесткий удар по университету, и отнюдь не словесный, а "лагерный", расстрельный…»

Расстреляли брата Николая Вознесенского, Александра, того самого ректора ЛГУ, который так помог Гумилеву в 1948-м, а всех ближайших родственников, вне зависимости от пола и возраста, отправили по лагерям и ссылкам. Арестовали многих профессоров гуманитарных факультетов ЛГУ – экономистов, историков, филологов, искусствоведов. Повезло тем, кто только лишился работы, как Мавродин или Эйхенбаум. Как землетрясение под толщей океанских вод вызывает цунами, так и дело ленинградских партийных чиновников вызвало волну, что смоет в прорву ГУЛАГа людей, весьма далеких от схватки Вознесенского с Берией и Маленковым, которая, собственно, и породила «ленинградское дело». Это цунами накрыло и Гумилева. Он был обречен, как обречены при наводнении обитатели низменностей, как обречены при цунами жители побережья. Жить в Ленинграде в 1949 году, носить фамилию «поэта-монархиста», расстрелянного за участие в контрреволюционном заговоре – и уцелеть? На Гумилева, как и на Ахматову, органы давно уже открыли дело оперативной разработки, куда аккуратно подшивались все кляузы, где накапливался материал для будущего ареста. Но для ареста Ахматовой необходимо было решение Сталина, ее сына можно было взять гораздо легче.

Мог ли Гумилев избавиться от проклятия своего происхождения? Конечно. Еще в двадцатые годы Александра Сверчкова, как мы помним, хотела усыновить Леву, чтобы дать ему свою фамилию. Отказ от родителей тоже был тогда делом распространенным. Отрекались не обязательно в пыточных камерах или кабинетах следователей, отрекались еще на воле, чтобы не губить карьеру или просто получить стипендию. В сталинские времена это была обычная практика.

Как знать, смени Гумилев фамилию, откажись от отца (формально, конечно же, формально), и не стали бы его мучить следователи. Тогда на свет появился бы советский ученый, кандидат исторических наук Л.Н.Горенко. Если бы он догадался, по примеру брата Орика, уехать из Ленинграда куда подальше, пусть не в леспромхоз, но в какой-нибудь провинциальный город, жизнь его была бы спокойнее и легче. Но Лев Гумилев от своей фамилии не отказался.

Следствие по делу Гумилева оказалось долгим, хотя и не таким страшным, как следствие 1938-го. Бурдин, Степанов и Меркулов по части садизма уступали Бархударьяну. Правда, Гумилева все-таки били и заставляли по несколько часов стоять навытяжку – одна из самых распространенных и эффективных пыток сталинского следствия. Но решающую роль в деле Гумилева сыграли не доносы востоковедов и не выбитые признания в слабом знакомстве с марксизмом, а материалы следственного дела 1935 года. 13 сентября 1950 года Гумилева привезли на Лубянку. Там на Особом совещании при МГБ Гумилеву был вынесен приговор: «За принадлежность к антисоветской группе, террористические намерения и антисоветскую агитацию» десять лет лагерей. Типичный приговор для повторника.

Гумилев рассказывал, что прокурор, участвовавший в работе Особого совещания, так объяснил ему смысл приговора: «Вы опасны, потому что вы грамотны».

11 октября 1950 года грамотного заключенного этапировали из Лефортова в Челябинскую пересыльную тюрьму. Как это часто случалось в те годы, на пересылке Гумилев «припухал» больше двух недель. Наконец, с очередным этапом его отправили в Казахстан, под Караганду.

В декабре 1950 года Лев Александрович Вознесенский, сын расстрелянного ректора ЛГУ, отбывал свой срок в каторжном лагере под Карагандой. Однажды он заметил «согбенную фигуру заросшего бородой старика, поддерживавшего огонь в печке. Это был Лев Николаевич Гумилев». За десять месяцев в Лефортово он состарился лет на двадцать.