Женщины проснулись одновременно от ударившего в глаза яркого света. Машина вылетела из леса на освещенное солнцем плато, и дорога так круто свернула влево, что сидящим в автомобиле почудилось, будто она кончается тут, на краю высокого обрыва, падающего в море отвесной стеной. Казалось, еще миг — и машина низвергнется в пропасть.

Начался крутой спуск. Он вился, как лента серпантина, вдоль террас, лепящихся к склону горы. В лицо седокам снова потянуло смешанным ароматом моря и отцветающих фруктовых садов. Еще осыпанные бело-розовым цветом деревья прятались за живой изгородью из тополей и акаций. Подстриженные барьеры из туи и букса скрывали решетку, изредка проглядывавшую сквозь них. Даже ворота были замаскированы так искусно, что их не сразу заметили.

Из обвитой плющом ниши вышел сторож, без стеснения пересчитал пассажиров. Ворота распахнулись, пропустили машину и сейчас же затворились за нею.

Друзья очутились в тенистом парке. Сквозь деревья белели стены довольно большого дома. Но автомобиль направился не к нему, а куда-то в сторону.

Несколько поворотов, и они остановились перед одноэтажным домиком с верандой, затянутой простой парусиной.

Шофер отворил дверцу автомобиля.

Седоки взошли на низкую веранду.

Сквозь широко распахнутые окна была видна просторная комната. Ее обстановка сразу показалась знакомой Житкову и Найденову. А когда Валя заглянула в окно, то не удержалась от испуганного возгласа: перед нею был кабинет отца! Вот большой старинный письменный стол, вот глубокое кресло с побелевшей от времени кожей подлокотников, пушистый ковер, на котором ей с детства знаком каждый завиток узора; даже лампа — милая старая лампа с зеленым козырьком — была тут. Корешки книг глядели с полок…

Что все это значит? Кому и зачем понадобилось переносить сюда из далекого Ленинграда эту комнату? Уж не приготовлена ли здесь квартира ей и Саше? Это, конечно, забота Тараса Ивановича!

Охваченная глубоким волнением, Валя с некоторой нерешительностью переступила порог, сделала два-три шага по ковру и замерла в оцепенении: она ясно слышала аромат трубочного табака, который всегда курил покойный отец.

Мысли путались. Валя беспомощно уронила руки, оглянулась на звук раздавшихся за нею шагов и…

На веранде услышали ее крик. Все бросились в комнату, но остолбенели на пороге: почти лишившаяся чувств Валя застыла в объятиях профессора Бураго.

Это был он — огромный, массивный, с пушистой бородой, в которой утонуло Валино лицо. Только борода была теперь совсем седая, и седыми стали волосы вокруг лысины… Никаких сомнений, это он, живой, настоящий Бураго!

— Экая фантасмагория, а? Я… я… я! — гремел его могучий бас. — Не бойтесь — живой, живой! Не с того света. — Он целовал Валю в щеки, в глаза. Не выпуская ее из объятий, крепко пожал всем руки и, продолжая гладить волосы дочери, весело сказал: — Сами видите, — рук не хватает. А то бы всех обнял! Кабы знали, милые вы мои, как я рад! Как рад! Все, все тут. И даже с приростом. Фантасмагория!..

Он так заразительно смеялся, что Валя подняла лицо и тоже засмеялась, хоть губы ее еще дрожали, а по щекам катились слезы.

Она с любовью отстранила от себя голову отца, вглядываясь в его лицо. Тот и не тот. Какие морщины! Почему покачивается голова? Едва заметно, но непрестанно. Как будто он все время что-то отрицает, от чего-то отказывается. И как нехорошо пробегает этот живчик по щеке — от губы к глазу, от губы к глазу.

Валя смеялась вместе с отцом, а ей неудержимо хотелось плакать. Слезы катились из глаз, а ей хотелось смеяться.

Увлекая за собою дочь, — Бураго вышел на веранду. Гости молча, все еще ошеломленные встречей, следовали за ним.

— Вижу, вижу, — говорил Бураго. — Хотите поверить, что чудес не бывает, — и не можете?

Непривычно притихший Житков неотрывно глядел на Бураго.

— Ничего не понимаю… ничего… Этими вот руками я зашивал парусину… — Он вытянул руки, посмотрел на них и недоуменно покачал головой.

— Понятно ваше удивление, государи мои. Вижу. Но… чудес на свете уже не бывает… Однако, — сказал Бураго, — прежде, чем я объясню вам все, давайте постоим минуту молча — почтим память того, кто не побоялся рискнуть жизнью ради нашего дела и мужественно отдал ее, сыграв свою роль до конца. — Старик вытянул руки по швам. Следуя его примеру, как по команде, замерли все, хотя не имели представления, о ком говорит Бураго.

А он, опустив голову, молчал. Потом грустно и негромко сказал:

— Мы почтили память того, чье тело вы отдали волнам — моего двойника. Когда я соглашался на эту подмену, никто из нас и думать не мог, что она приведет к такому концу. Конечно, военный моряк должен быть всегда готов ко всему, но, видит бог, если бы я знал… Впрочем… Впрочем, не будем об этом. Иногда я жалею, что голова у меня набита тем, что принято называть знаниями, ценными мыслями… — Он оглядел слушателей. — Впрочем, не станем сейчас об этом толковать. Я хочу только сказать, что если бы мне не было прямо приказано любой ценой… — да, любой ценой! — оберечь то, что зрело у меня в голове, я, конечно, был бы там, с вами, с вашими товарищами, защищающими самые передовые из передовых линий в войне с фашизмом… Да, я был бы там. Но… приказ — есть приказ. А мы с вами солдаты. К тому же еще моряки. И вот я вынужден был… — Он на миг запнулся, подыскивая слово, и с нескрываемым отвращением произнес: — Да, я был вынужден спрятаться в тылу.

Руки старика тяжело опустились на стол, и Валя с грустью заметила, какими узловатыми стали эти пальцы, как они дрожат — когда-то ловкие, точные пальцы физика-экспериментатора.

Явно пересиливая себя, чтобы отогнать овладевшие им думы, Бураго совсем другим тоном, который хотел выдать за спокойный и бодрый, проговорил:

— Однако ведь вас интересуют не переживания состарившегося профессора, а подробности дела… С чего же начать? Передайте-ка мне, Павел Александрович, ту коробку с табаком и трубку, — вон оттуда, из пепельницы.

Житков машинально следил за тем, как старательно Бураго заправлял в трубку завитки золотистых табачных волокон. Старик выпустил несколько густых клубов дыма, откинулся на спинку парусинового кресла и задумчиво проговорил:

— С чего же начать?.. Может быть, с того, что моя работа, сулившая интересные результаты, давно уже была предметом слишком пристального внимания фашистской разведки?.. Там не знали точно, в чем она заключается, но, по-видимому, отдавали себе отчет в ее значении для флота и для войны вообще.

— Речь идет о невидимости? — спросил Житков.

Бураго разогнал висевший перед его лицом клуб дыма и, подумав, сказал:

— Да… сначала…

— Папа! — Валя подалась всем телом к отцу и лицо ее отразило смятение. — «Сначала»?! Разве мы с тобой…

Не дав ей договорить, Бураго посадил дочь на диван и, сев рядом, обнял за плечи.