В самый день моего приезда в Читу призывает меня к частоколу А. Г. Муравьёва и отдаёт листок бумаги, на котором неизвестною рукой написано было: „Мой первый друг, мой друг бесценный…“ Отрадно отозвался во мне голос Пушкина! Преисполненный глубокой, живительной благодарности, я не мог обнять его, как он меня обнимал, когда я первый посетил его в изгнанье. Увы, я не мог даже пожать руку той женщине, которая так радостно спешила утешить меня воспоминанием друга, но она поняла моё чувство без всякого внешнего проявления, нужного, может быть, другим людям и при других обстоятельствах. А Пушкину, верно, тогда не раз икнулось».

Да, Александр Сергеевич не забыл первого друга даже на смертном одре. По свидетельству К. К. Данзаса, последними словами Пушкина были: «Как жаль, что нет теперь здесь ни Пущина, ни Малиновского, мне бы легче было умирать».

Пущин до конца своих дней не мог примириться с гибелью своего великого сопутника молодости. Отдавая дань его памяти, за год до смерти написал «Записки о Пушкине». Это один из наиболее важных и достоверных источников для воссоздания биографии и духовного облика молодого поэта.

Кстати. На допросе Пущина царь спросил, сообщал ли он своему родственнику Пушкину о готовящемся восстании. Подследственный твёрдо и категорично отверг это предположение:

— Я не родственник нашего великого национального поэта Пушкина, а товарищ его по Царскосельскому лицею. Общеизвестно, Пушкин, автор «Руслана и Людмилы», был всегда противник тайных обществ и заговоров, говоря о первых, что они крысоловки, а о последних, что они похожи на те скороспелые плоды, которые выращиваются в теплицах и которые губят дерево, поглощая его соки.

Свидетельство Пущина (и других) о непричастности Александра Сергеевича к заговору, несомненно, было принято Николаем I во внимание при решении вопроса о вызволении поэта из Михайловской ссылки. Сам он её, к сожалению, не избежал.

* * *

При знакомстве с апартаментами друга Пущин обратил особое внимание на одну из девушек, собравшихся в комнате Арины Родионовны:

— Я также заметил между ними одну фигуру, резко отличавшуюся от других, не сообщая, однако, Пушкину моих заключений. Я невольно смотрел на него с каким-то новым чувством, порождённым исключительным положением: оно высоко ставило его в моих глазах, и я боялся оскорбить его каким-нибудь неуместным замечанием. Впрочем, он тотчас прозрел шаловливую мою мысль, улыбнулся значительно. Мне ничего больше не нужно было; я, в свою очередь, моргнул ему, и всё было понятно без всяких слов.

«Крестьянский роман»

Это была Ольга Калашникова — очередное увлечение поэта, которое, как и другие, он считал любовью, возвысив в своём воображении крепостную девушку до блистательной Эды, героини поэмы Е. Баратынского. По мнению некоторых исследователей, отношения с Ольгой ассоциировались у Пушкина с самыми высокими образцами мировой поэзии:

О боги мирные полей, дубрав и гор,

Мой робкий Аполлон ваш любит разговор,

Меж вами я нашел и музу молодую,

Подругу дней моих, невинную, простую,

Но чем-то милую — не правда ли, друзья?

И своенравная волшебница моя,

Как тихий ветерок, иль пчелка золотая…

(Из десятой поэмы А. Шенье «К шевалье де Ланжу»)

Отзвуками тайных встреч с Ольгой наполнены строфы вольного перевода поэта из Ариостова «Orlando Furioso»:

Цветы, луга, ручей живой,

Счастливый грот, прохладны тени,

Приют любви, забав и лени,

Где с Анджеликой молодой,

С прелестной дщерью Галафрона,

Любимой многими — порой

Я знал утехи Купидона (2, 237).

В период «крестьянского романа» поэта он закончил четвёртую главу «Евгения Онегина». В ней есть описание осени:

Встаёт заря во мгле холодной;

На нивах шум работ умолк;

С своей волчихою голодной

Выходит на дорогу волк;

Его почуя, конь дорожный

Храпит — и путник осторожный

Несётся в гору во весь дух;

На утренней заре пастух

Не гонит уж коров из хлева,

И в час полуденный в кружок

Их не зовёт его рожок;

В избушке распевая, дева

Прядёт, и, зимних друг ночей,

Трещит лучинка перед ней (5, 93).

Л. М. Аринштейн полагал, что упомянутая пушкинская дева — Ольга Калашникова. Современники поэта об этом не знали, но их возмутило то, что обитательницу избушки поэт посмел так назвать. Отстаивая своё право на поэтизирование крестьянской девушки, Александр Сергеевич сделал следующее примечание к поэме: «В журналах удивлялись, как можно было назвать девою простую крестьянку, между тем как благородные барышни, немного ниже, названы девчонками».

…В мае 1826 года «крестьянский роман» кончился тем, что Пушкин отослал Ольгу в Москву, вручив письмо к П. А. Вяземскому: «Милый мой Вяземский… письмо это тебе вручит очень милая и добрая девушка, которую один из твоих друзей неосторожно обрюхатил. Полагаюсь на твоё человеколюбие и дружбу. Приюти её в Москве и дай ей денег, сколько ей понадобится, а потом отправь в Болдино».

Сожительство бар и их чад с крепостными было в России явлением заурядным. У Пушкина это случилось впервые и по любви (во всяком случае, по сильному увлечению); поэтому он чувствовал себя виноватым и оправдывался перед приятелем: «Ты видишь, что тут есть, о чём написать целое послание… но потомству не нужно знать о наших человеколюбивых подвигах» (9, 205).

Пётр Андреевич, как человек рациональный и более опытный в житейских передрягах, посоветовал Пушкину устроить Ольгу в Болдине, куда в качестве управляющего направлялся её отец. «Какой же способ оставить дочь здесь, и для какой пользы? — спрашивал Вяземский Александра Сергеевича. — Без ведома отца её сделать этого нельзя, а с ведома его лучше же ей быть при семействе своём. Мой совет: написать тебе полу-любовное, полу-раскаятельное, полу-помещичье письмо блудному твоему тестю, во всём ему признаться, поручить ему судьбу дочери и грядущего творения, но поручить на его ответственность, напомнив, что некогда, волею Божиею, ты будешь его барином и тогда сочтёшься с ним в хорошем или худом исполнении твоего поручения. Другого средства не вижу, как уладить это по совести, благоразумно и на всеобщей выгоде».

Пушкин последовал совету друга. В июне Ольга родила мальчика, которого назвали Павлом. Через два месяца ребёнок умер. Александр Сергеевич не сразу узнал об этом, а в Болдино попал только осенью 1830 года. Там он и написал самое грустное своё стихотворение:

Смотри, какой здесь вид: избушек ряд убогий,

За ними чернозём, равнины скат отлогий,

Над ними