что вы за человек тогда, и какой дурой была я! Боже, если я получу письмо от вас, как я буду довольна; не обманывайте меня, во имя неба, скажите, что вы меня совсем не любите, тогда, быть может, я буду спокойнее. Я взбешена на мать. Что за женщина, в самом деле! В конце концов, в этом вы тоже виноваты.

Прощайте; что вы скажете, прочтя это письмо; если вы напишете мне, отправьте письмо через Тренера; это будет надёжнее. Я не знаю, как адресовать это письмо, я боюсь, что в Тригорском оно попадёт в руки мамы».

Анна сожалела о случившемся и в то же время колебалась, что это: проклятие или благословение свыше? Наивную и простодушную девушку буквально пришибло сообщение сестры о том, что после отъезда из Малинников Пушкин «забавлялся в Пскове». «Уж не со мной ли?» — спрашивала она себя, трепеща от возможных разговоров и сплетен[59]. Словом, к терзаниям Анны о неопределённости отношения к ней поэта прибавился страх за разглашение её мучительный тайны.

Между тем Пушкин не считал нужным поддержать девушку, и, не дождавшись ответа на своё письмо, Анна отправила ему второе:

«Если вы получили моё письмо, во имя неба, разорвите его! Мне стыдно за своё безумие, никогда не посмею я поднять глаз на вас, если вас снова увижу. Мама уезжает завтра, а я остаюсь здесь до лета; по крайней мере, я так надеюсь. Если вы не боитесь компрометировать меня перед моей сестрой (а вы это делаете, судя по её письму), то очень прошу вас не ронять меня в глазах мамы. Сегодня она подсмеивалась над нашим прощанием во Пскове, находя его чересчур нежным.

— Он, — говорит она, — думал, что я ничего не замечаю.

Впрочем, вам нужно только казаться таким, как вы есть, чтобы разубедить её и доказать, что вы даже не замечаете моего отсутствия. Какая волшебная сила пленила меня! Как вы умеете разыгрывать чувства! Я согласна с моими кузинами, что вы крайне опасный человек, но я постараюсь стать благоразумной.

Ради бога, разорвите моё письмо…»

Анна вся в сомнениях. Она осуждает поведение Пушкина (хвастовство перед Евпраксией), но не в силах освободиться от своего наваждения — любви к поэту.

…В середине апреля Александр Сергеевич ответил Анне (это письмо не сохранилось), и обрадованная девушка писала ему:

«Боже! какое чувство испытала я, читая ваше письмо, и как была бы я счастлива, если бы письмо сестры не примешало горечи в мою радость. Я была бы довольна вашим письмом, если бы не помнила, что вы писали такие же письма, и даже более нежные, в моем присутствии А. К., а также Нэтти. Я не ревнива, верьте мне, если б я была ревнива, моя гордость скоро бы восторжествовала над чувством; и, однако, я не могу не сказать вам, как сильно меня оскорбляет ваше поведение. Как?

Получив моё письмо, вы восклицаете: ах, Господи, что за письмо! словно от женщины! и бросаете его, чтобы читать глупости Нэтти; вам не хватало только сказать, что вы находите его слишком нежным. Нужно ли говорить, как это меня оскорбляет; сверх того, сказать, что письмо от меня, значило сильно меня компрометировать. Сестра была очень этим обижена и, опасаясь огорчить меня, рассказывает обо всём Нэтти. Эта последняя, которая не знала даже, что я к вам писала, изливается в упрёках на недостаток дружбы и доверия к ней; вот что наделали вы сами, вы, который обвиняет меня в опрометчивости! Ах, Пушкин, вы не стоите любви, и я была бы счастливее, если бы раньше оставила Тригорское и если бы последнее время, которое я провела там с вами, могло изгладиться из моей памяти. Как вы не поняли, почему я не хотела получать от вас писем вроде тех, которые вы писали в Ригу. Этот слог, который задевал тогда только моё тщеславие, растерзал бы теперь моё сердце.

Тогдашний Пушкин не был для меня тем, к которому я пишу теперь. Разве вы не чувствуете этого различия? Это было бы очень унизительно для меня; я боюсь, что вы меня не любите так, как должны были бы любить; вы раздираете и раните сердце, цены которому не знаете; как бы я была счастлива, если бы обладала той холодностью, которую вы предполагаете во мне! Никогда в жизни я не переживала такого ужасного времени, как нынче; никогда я не чувствовала душевных страданий, подобных тем, которые я теперь испытала, тем более что я должна скрывать все муки в моём сердце. Как я проклинала мою поездку сюда! Признаюсь, что последнее время, после писем Евпраксии, я хотела сделать всё возможное, чтобы попытаться забыть вас, так как я очень на вас сердилась».

А в новом письме опять рискнула распалить любимого напоминанием о своих поклонниках:

«Относительно кузена; моя холодность оттолкнула его, и, кроме того, явился другой соискатель, с которым он не смеет мериться силами и которому вынужден уступить место: это Анреп, который провёл здесь последние дни. Нужно признаться, что он очень красив и очень оригинален; я имела честь и счастье покорить его. О, что до него, то он вас даже превосходит, чему я никогда бы не могла поверить, — он идёт к цели гигантскими шагами; судите сами: я думаю, что он превосходит вас даже в наглости. Мы много говорили о вас; он, к моему большому удивлению, повторил несколько ваших фраз, например, что я слишком умна, чтобы иметь предрассудки. Чуть ли не в первый день он хватает меня за руку и говорит, что имеет полное право поцеловать её, так как я ему очень нравлюсь. Заметьте, сударь, прошу вас, что он не ухаживал и не ухаживает здесь ни за кем другим и не повторяет мне фраз, сказанных другой женщине; напротив, он ни о ком не заботится и следует за мной повсюду; уезжая, он сказал, что от меня зависит заставить его вернуться. Однако не бойтесь: я ничего не чувствую по отношению к нему, он не произвёл на меня никакого эффекта, тогда как одно воспоминание о вас меня волнует.

Я очень боюсь, что вы совсем не любите меня; вы чувствуете лишь преходящие желания, которые столько других испытывают не хуже вас».

И заключает свою исповедь вопросом:

«Знаете ли вы, я всё время боюсь, что вы найдёте моё письмо слишком нежным, и не говорю вам всего, что чувствую. — Вы говорите, что ваше письмо пошло, потому что вы меня любите: какая нелепость! Особенно для