Я хотел позвонить Томе, сказать, что все у меня в порядке, пусть не волнуется, ей нельзя волноваться, а то сядет голос, и ее замечательные, звонкие, сочные, как спелый персик, верха будут звучать натянуто, будто струна, готовая лопнуть. Этого нельзя было допустить: если Тома провалит спектакль, с ней могут не возобновить контракта, а слухи в оперном мире разносятся со скоростью, вдесятеро превышающей скорость света…

Я хотел позвонить Томе, и Стадлер знал, что я хочу именно это, но именно потому, что он прекрасно знал о моем желании, он никогда не позволил бы мне его исполнить, потому что задержанного надо дожать, а чтобы дожать, нужно время, и он воображал, что чего-чего, а времени у него достаточно — еще не вечер, а потом будет еще не ночь, и еще не следующий день… Куда торопиться? Впрочем, понятно куда: если к завтрашнему утру Стадлер не предъявит мне официального обвинения, он вынужден будет отпустить меня вторично, а этого старший инспектор не допустит. Значит, завтра к утру обвинение будет сформулировано, можно не сомневаться.

Где же этот швед, неужели он ничего не понял из нашего с ним быстрого диалога, не поехал в кампус, не нашел Арчи, не выслушал хотя бы его? Арчи, конечно, не в курсе всех деталей дела, но в науке он понимает больше прочих, больше меня, и если до меня дошло уже, что именно случилось в тот вечер — вечер двойного представления оперы, — то Арчи, безусловно, догадался. Даже не догадался, по отношению к Арчи слово «догадка» не подходит, как не подходят и такие слова, как «интуиция», «инсайт», «воображение». Это может показаться странным, но воображением Арчи не отличался, зато все варианты любой идеи просчитывал мгновенно, не хуже компьютера, который, как мне казалось, нужен был ему на самом деле не для расчетов, а для того только, чтобы подтвердить уже проделанные в мозгу вычисления.

Арчи должен был… если швед до него добрался… если швед понял…

— Так вы в состоянии объяснить, каким образом на вашем ноже появились отпечатки пальцев господина Гастальдона?

Я уже устал считать. Вопрос этот Стадлер и его помощники задали мне наверняка больше тысячи раз. Возможно, это был тысяча двести сорок пятый. Или двухтысячный. Уникальным терпением обладали американские копы. Московский следователь давно врезал бы мне по почкам, и я подписал бы любое признание, потому что боли не выношу, даже не столько боли, зубы у меня болели долго и мучительно, и я боялся идти к дантисту, терпел, я мог терпеть боль, но только не ту, что причинял человек. Может, я на самом деле боялся не боли, а унижения? Разве не унижение — многочасовой допрос, монотонный, как китайская пытка каплями, падающими на темя?

— Я могу предположить, — сказал я. Тоже в тысячный раз?

— Ваши предположения оставьте для своего адвоката, — сказал Стадлер.

— У меня нет адвоката. Позовите российского консула.

— Когда вам предъявят официальное обвинение, к вам будет допущен консул, и вам найдут адвоката, господи Бочкариофф. Пока ведется предварительное следствие, и вы обязаны отвечать на вопросы, а не выдвигать собственные версии.

— Если вы разрешите показать вам содержание диска…

— Содержание диска, — лениво произнес Стадлер фразу, которую тоже повторил уже раз пятьдесят, — изучено экспертами, пока мы тут с вами разговариваем. Ничего, относящегося к убийству господина Гастальдона, не обнаружено.

Конечно. Чтобы увидеть связь, нужно выслушать, а чтобы выслушать, нужно иметь желание, а чтобы иметь такое желание, нужно понимать, что существует связь…

Замкнутый круг.

Где же этот швед?

Почему мне не позволяют поговорить с Томой? Сколько сейчас времени?

— Мне нужно в туалет.

— Не могу отказать, — вежливо сказал Стадлер. — Это было бы нарушением прав человека.

Он кивнул стоявшему у двери сержанту, мне позволено было подняться со стула, я сделал несколько шагов, голова кружилась, но не сильно, не так, как утром… или это было вчера? Хорошо бы поесть. И кофе.

Дверь в туалетную комнату, разумеется, осталась открытой, сержант стоял и смотрел, ну и ладно, если это доставляло ему удовольствие… Неужели Стадлер боялся, что я суну голову в унитаз и предприму, как писали в российских протоколах, попытку самоутопления?

Вернувшись, я не увидел Стадлера за столом. В комнате вообще никого не было, и я остановился в дверях.

— Ну, — нетерпеливо подтолкнул меня сержант, — садитесь.

— Куда? — глупо спросил я. Я мог бы сесть за стол, например…

— Не валяйте дурака, — раздраженно сказал сержант. — На прежнее место.

За спиной я услышал голоса, но сержант толкал меня в спину, и вошедших я увидел только тогда, когда опустился на стул и почувствовал его знакомую гладкую поверхность.

Господи, наконец! Швед что-то говорил Стадлеру. Его-то старший инспектор вынужден был слушать, ему-то он не мог, как мне, приказать замолчать. Как ни прислушивался, я не мог расслышать того, что шептал Фридхолм… я только сейчас вспомнил эту фамилию, почему-то она никак мне не давалась. Бывает, что слово вылетает из памяти, будто его там никогда не было, и вдруг возвращается на место, будто никуда не вылетало. Фридхолм.

— Все это глупости, — сказал Стадлер. — Только время зря терять.

— А если? — сказал швед.

По лицу Стадлера было видно, как он ответил бы кому-то другому на этот вопрос. Но пресловутая политкорректность не позволяла грубить коллеге, пусть даже коллега неправильно понимал ситуацию и не разбирался в американских реалиях. Это тоже можно было прочитать на лице Стадлера, когда он поднял на Фридхолма взгляд и сказал:

— Никогда не любил фантастику. «А если?» — вопрос, который обожают задавать литераторы. А я…

— А если? — повторил Фридхолм, и я подумал, что он тоже, как Стадлер, обладает изрядным терпением и готов повторять сто и тысячу раз, пока коллега не скажет: «Черт с вами, попробуйте».

— Черт с вами, — буркнул Стадлер. — Извините, вырвалось… Попробуйте. Я могу послушать?

Вопрос был задан с издевкой, но Фридхолм и ухом не повел, на его лице не отразилось никаких эмоций. Он достал из бокового кармана куртки пакет с диском (это был тот самый или другой?), положил на стол, отодвинув в сторону бумаги, и лампу тоже отодвинул к краю стола, ну и хорошо, значит, будет сейчас разговор, а не попытка вынуть из моей головы информацию с помощью мощного светового облучения.

Стадлер сел так, чтобы видеть нас обоих.

— Действуйте, коллега, — сказал он. — Для включения видеозаписи нажмите кнопку слева. Зеленую. Красная рядом — выключение. Очень просто.

— А если я не нажму кнопку, — безо всякого выражения проговорил Фридхолм, — то допрос не будет записан?

Подкалывает. Какие-то между ними уже сложились не очень простые отношения, но мне-то что за дело?

— Будет, конечно, — хмыкнул Стадлер, — только файлы разные. Потом объясню, коллега.