Отсчет этой неприятной истории начался с заметки в окружной газете. Какой-то молодой да ретивый журналист сочинил лихую статью, что-де Вёшенский райком не организовал обсуждение проекта Конституции. Тяжкое обвинение! В ЦК партии пришел донос: «Во время обсуждения проекта Конституции в окружной газете „Большевистский путь“ была помещена заметка об извращениях в обсуждении Конституции в Вёшенском районе. В ответ на эту заметку Луговой дал возмутительную телеграмму, направленную против личности автора. В таком же духе было принято решение бюро, отредактированное т. Шолоховым». Газетчик, мастер интриг, сообщал: «Окружком ВКП(б) отменил это решение и указал на грубую ошибку РК ВКП(б)». И далее взялся «разоблачать» писателя: «Шолохов выехал в Миллерово и добился другого решения…»

Шолохов явно узнал об этом доносе и решился защитить в письме Сталину своих райкомовцев: «Повод для этого страшного обвинения? В двух тракторных бригадах за полторы недели после опубликования проекта Конституции не успели проработать проект». Но не пройдет защита даром — аукнется! Враги писателя и вёшенских райкомовцев неугомонно продолжат накапливать «компромат».

Он, ясное дело, писал вождю с большой надеждой. Понимал, что народ следует за его призывами не только по принуждению. Сталин звал в счастливое будущее и доходчиво объяснял, что достичь его можно только в труде и единстве, а отщепенцев — прочь! В этом году газеты публикуют гордую статистику: Ленинский план ГОЭЛРО выполнен, и предвоенный 1913 год оставлен позади по всем основным показателям. И уже даже достаток, пусть и скромный, начинает входить в жизнь простых людей.

9 декабря 1935 года «Литературная газета» опубликовала беседу с писателем под заголовком — «„Тихий Дон“ будет закончен в феврале». Шолохов и в самом деле не забросил роман. И обозначил очень важную мысль: белые напрасно клялись, что бились за народ, — они не уразумели, что противопоставили себя народу. Мелехов это произнес: «Господам генералам надо бы вот о чем подумать: народ другой стал с революции, как, скажи, заново родился. А они все старым аршином меряют. А аршин того и гляди сломается…» Шолохов не приостановил эти размышления блукающего в поисках правды своего любимого героя. Далее шел укор не только тем правителям, кто остался в прошлом: «Туговаты они на поворотах. Колесной мази бы им в мозги, чтобы скрипу не было» (Кн. 4, ч. 7, гл. X). Этот попрек и тем, кто и ныне горазд заботиться о народе только лозунгами.

Десятый год живет Шолохов романом, а творческое дыхание не сбивается. Как искусно, к примеру, живописал он пейзаж. Он становится для читателя путеводителем, барометром при вхождении в разгорающуюся Гражданскую войну: «Темны июньские ночи на Дону. На аспидно-черном небе в томительном безмолвии вспыхивают золотые зарницы, падают звезды, отражаясь в текучей быстрине Дона. Со степи сухой и теплый ветер несет к жилью медвяные запахи цветущего чабреца, а в займище пресно пахнет влажной травой, илом, сыростью, неумолчно кричат коростели, и прибрежный лес, как в сказке, весь покрыт серебристой парчою тумана…» (Кн. 4, ч. 7, гл. VIII). Такие пастельные краски убедительны в ощущении многослойного драматизма измученного войнами человека.

Другими красками описана побывка Григория дома. Сначала будто акварель: «Как пахнут волосы у этих детишек! Солнцем, травою, теплой подушкой и еще чем-то бесконечно родным. И сами они — эта плоть от плоти его, — как крохотные степные птицы…» И тут же, без всякого перехода, вместо тонкой кисточки взят резец для гравировки: «Какими неумелыми казались большие черные руки отца, обнимавшие их. И до чего же чужим в этой мирной обстановке выглядел он — всадник, на сутки покинувший коня, насквозь пропитанный едким духом солдатчины и конского пота, горьким запахом походов и ременной амуниции…» (Там же).

…Как-то напросились в гости ленинградский композитор Иван Дзержинский и его брат либреттист. Оба молоды и дерзновенны. Показали почти что завершенный клавир оперы «Тихий Дон» и готовое либретто — просим прочитать.

Пожал плечами: рад бы душой, да хлеб чужой. Но, заинтригованный, все же взялся за блажную работу. Читает: «Первая картина. Свадьба Григория Мелехова с Натальей Коршуновой в родном доме жениха. При открытии занавеса звучит свадебная хоровая песня: „Ох, матушка, тошно мне“. Песня сменяется лихой пляской. Но Григорий и Наталья не разделяют веселья. Григорий вспоминает Аксинью. Звучат грустные нотки…» Начало даже дочитывать не стал — перекинулся к последней странице. Здесь красные поют и «одинокий Сашка посылает им напутственные слова: „Хорошие ребята! Жизнь по-своему переделают, людьми станут, настоящими людьми. Не то что мы — барские холуи“».

Позже Иван Дзержинский вспоминал:

— Я сыграл и спел всю оперу, пользуясь довольно-таки плохеньким пианино… Наступила обычная в таких случаях томительная пауза…

Когда хозяин прервал паузу, пригласив к столу, и началась трапеза, композитор спросил:

— Вы не очень сердиты на меня и либреттиста за наши изменения в романе?

Ответ поразил:

— А мне какое дело? Мой роман — это мой роман. А твоя опера — это твоя опера… Это твое хозяйство. Ты и в ответе за него перед народом.

Не отказал, но и не дал согласия:

— Может быть, твоя опера и понравится в больших городах, а у нас на Дону ее музыка будет чужда и непонятна.

Гость в спор:

— Музыка оперы основана на интонациях русской народной песни. Донские песни сродни русским…

— Нет, нет! Неверно говоришь! Раз ты пишешь оперу о донских казаках, как же ты можешь игнорировать их песни…

Возможно, в эту минуту и родилась у Шолохова идея подсобить поставленному в столице оперному спектаклю станичной самодеятельностью.

Дзержинский заметил: «Спор продолжался… Каждый из нас остался при своем мнении…» Шолохов в ответ попросил в одном колхозе прямо на полянке устроить казачий концерт с песнями и плясками. В воспоминаниях композитора запечатлелось: «Михаил Александрович наравне с другими… Увлечение, с каким он отдавался песне, скрашивало недостатки его исполнения».

Братьев поразило, что, как только писатель появлялся на людях, его тут же окружали. Признался: «Многим даже заявление пишу, знают, что мне в районе не откажут, если просьба справедливая… Порой приезжают из соседних хуторов и станиц. Распрягут своих коней и сидят дожидаются, пока я выйду во двор… Когда наслушаешься жалоб, когда увидишь, сколько слез и несправедливости в нашем мире, то просто и работать не хочется».

Уезжали братья воодушевленными: не стал Шолохов ни цензором, ни запретителем.

Дополнение. Младший сын писателя Михаил с юношеских лет будет удивительно походить по внешности на отца, но не станет «папенькиным сынком». Сам торил свою жизненную дорогу. Получил биологическое образование и даже поработал в комиссии по охране природы при Президиуме Академии наук СССР, но втянулся в философию. Все остальные трудовые годы преподавал и заведовал кафедрой общественных дисциплин в Ростовском юридическом институте. После смерти отца стал главным консультантом Шолоховского музея-заповедника в Вёшенской и обогатил шолоховедение публикацией записей, писем отца и своих с ним бесед. Написал ценнейшие воспоминания — книгу «Об отце». Эта его деятельность была удостоена Международной премии имени Шолохова. Своего сына Александра сподвигнул служить памяти великого деда. Внук стал, после двух предшественников, директором музея-заповедника, и выпала ему многотрудная забота достойно подготовить Вёшенский район к 100-летию классика. За год до юбилея научный коллектив музея тоже был награжден Шолоховской премией.