Солдаты забирали детей из корзинок и ящиков, детский плач наполнил дом.

– Вы не можете позволить им забирать детей, – говорил Томас, переводя взгляд с одного солдата на другого. – Дядя Пол… вы должны что-то сделать!

Солдат вынес из комнаты одного ребенка, больного холерой, и прошел по коридору. Он держал младенца на вытянутых руках, выражение отвращения не сходило с его лица.

Прежде чем кто-то смог остановить Томаса, он выхватил у солдата ребенка и побежал с ним в кухню. Тогда капитан стал за Робертом и приставил к его виску дуло пистолета. Хетти закричала, когда он снял предохранитель.

– Yeter![46]– Госпожа Эфенди поднялась на ноги, поцокала языком и покачала головой.

Ожан опустил ружье, когда старуха знаком велела Томасу отдать ей ребенка. Младенец безжизненно лежал на руках, был бледен и не воспринимал происходящее вокруг него. Это была девочка. Госпожа Эфенди взяла ее на руки и улыбнулась, вглядываясь в маленькое личико. Она сняла шарф, завернула в него ребенка и вышла с ним из дома. Очень осторожно женщина положила младенца на дно грязной повозки.

Несколько секунд спустя Хетти последовала за ней, неся ребенка; она уложила его на пару старых брюк Арнака. За ней вышли ее дети, каждый в руках нес младенца, как святыню.

В дверях стояли, оцепенев, Томас и Пол.

Солдаты перестали топать по дому, рыться в платяных шкафах и ворошить сено в конюшне. Через окна, двери и стоя в саду они наблюдали за происходящим.

Каждый навечно запомнит этот день!

Кто-то будет, вспоминая, раскаиваться в содеянном на смертном ложе, другие – отчаянно цепляться за веру в Бога, а кто-то все еще будет превозносить власть победителя над побежденным.

Но они не забудут это никогда!

Мушар Трапезунд 28 июля 1916 года

Как мне описать увиденное? Как придать смысл событиям? Как объяснить все? Какую привести причину этой череды бессмысленностей, отсутствия сострадания и справедливости? Как мне судить обо всем этом, когда мои понятия о морали в данном случае совершенно неприменимы?

Махмуд Ага и я поехали в Сивас, путь занял у нас четыре дня, и это при том, что мы практически не останавливались.

Главное было ехать вперед и стараться не смотреть на все растущее количество умирающих, лежащих вдоль дорог, и на людей, страдающих от голода. Я знал многих из них. Когда я проезжал мимо, одни протягивали ко мне руки, другие только плакали.

Я смотрел на дорогу и надеялся лишь на человека, на встречу с которым я ехал.

Полковник Абдул-хан принял нас очень учтиво. Он настоял на том, чтобы Махмуд Ага и я отобедали с ним в его доме после того, как мы помылись и привели себя в порядок. Этот человек казался мне разумным и восприимчивым, и у меня появилась надежда.

После трапезы я повернул беседу в русло событий, произошедших в деревне. Я объяснил полковнику, почему так важно, чтобы больница работала, и что без армянского персонала это невозможно. Я рассказал, что ферма, которую мы содержали, могла прокормить большинство жителей деревни. Я умолял гарантировать неприкосновенность трапезундским армянам, понимая, что бессилен спасти остальных.

Полковник выслушал меня не перебивая, время от времени он сочувственно кивал. Когда я закончил, он откинулся на спинку кресла и вызвал своего адъютанта.

Взяв ручку и бумагу, Абдул-хан составил письмо о предоставлении неприкосновенности трапезундским армянам и поставил под ним печать Национальной гвардии. Я испытал невероятное облегчение и искренне поблагодарил его, подавляя желание схватить документ и бежать. Но, прежде чем я смог уйти, полковник попросил меня об ответном одолжении. Оба хирурга, работающие в местном госпитале, были призваны в армию, и пациенты остались на попечении лишь медсестер и студентов, которые только учились на врачей. Он был бы очень благодарен, если бы я, прежде чем уехать, оказал им честь, поделившись своим опытом. Внутренне протестуя против этой задержки, я улыбнулся и сказал, что буду рад оказать им помощь.

Три дня спустя, проведя шесть операций и проконсультировав студентов, я наконец мог отправляться в обратный путь. Прибыв в деревню через неделю после нашего отъезда, я понял, что уже слишком поздно. В ней не было ни души. Только гулкий цокот копыт наших лошадей нарушал тишину, когда мы ехали по опустевшим улицам. Все дома армян были пусты, ограблены или сожжены.

Битое стекло, брошенная мебель и детская одежда покрывали мостовую. Мы остановились у армянской церкви. Двери были сорваны с петель, внутри все разгромлено. Скамьи были сложены на хорах одна на другую и подожжены. Свет проникал через отверстие в крыше, и было видно, как дым поднимается над тлеющими угольками.

Меня обуял всепоглощающий страх. Моя семья! Оставив Махмуда в оскверненной церкви, я побежал домой.

Они все собрались в кухне, тишина в доме была отражением мертвенного спокойствия улиц. Элеанор, рыдая, бросилась мне на шею. Остальные дети застыли возле стен и молчали. Было тихо, неестественно тихо. Только теперь я заметил, что нет младенцев, и спросил про них у Хетти, которая укачивала на руках Лотти. Жена побледнела, в ее глазах застыл страх.

Болезнь Лотти завладела нашими умами, и мы меньше думали о судьбе наших подопечных. После того как солдаты ушли, а Пол отправился в больницу, чтобы найти Манон, Милли наконец удалось привлечь внимание Хетти. Она взяла ее за руку и указала на Лотти, лежащую под кухонным столом. У девочки была лихорадка, а потом у нее начались колики и диарея. Мы переместили ее в холодильную комнату, где до этого лежали больные холерой дети, обертывали ее мокрыми полотенцами, чтобы сбить жар, и поили водой, когда она просила пить слабым тоненьким голоском.

Наша младшая дочь все время была на руках у Хетти, и жена положила ее, только когда я сказал, что ребенку будет лучше подальше от жара материнского тела.

В промежутках между приступами мы окунали ее в ведро с холодной водой, но жар не спадал. То, что Лотти отказалась пить козье молоко, разбавленное водой, очень меня обеспокоило, но вскоре оправдались мои наихудшие опасения – она отказалась принимать вообще любую жидкость.

К тому времени из нее вышло много жидкости через кишечник и организм так обезводился, что у девочки не было сил поднять голову.

– Я иду в больницу, – сказал я Хетти, – нам нужна ректальная капельница.

Пересекая двор больницы, я заметил, что дверь в помещение, которое я использовал как лабораторию, открыта.

Я зашел внутрь, под подошвами ботинок хрустнули стекла. Все стекла микроскопов были разбиты, все документы, стоявшие на полках, сброшены вниз.

Поломанный микроскоп лежал под окном, записи, сделанные по результатам исследования трахомы, валялись на полу, теперь это была просто груда бумаги. Я нагнулся и подобрал страницу, лежащую у двери. На ней было написано имя младшего сына Махмуда Аги Бикташа, моего первого пациента с трахомой. Листок выпал у меня из рук – дело всей жизни превратилось в прах.