По соседству располагалась амбулатория, которая была в таком же состоянии. Заглянув туда, я стал опасаться наихудшего.

Войдя в здание больницы, я свернул налево и прошел по длинному коридору, разделявшему женские и мужские палаты.

По обе стороны я видел опрокинутые кровати, стекло на полу; что-то капало на металл. Звук был неестественно громким в пустом помещении. В разбитом окне болталась занавеска. Содержимое распотрошенных матрасов вывалилось на пол.

В последней палате на кровати, на единственном уцелевшем матрасе кто-то лежал под простыней, а моя медсестра сидела на стуле рядом.

– Манон?!

На кровати лежал старик Туфенкян, отец сестер Туфенкян, работавших в магазине; он пришел в больницу за месяц до происходящего с жалобами на боли в печени.

– Он умер до того, как они пришли, – сказала Манон.

Глаза Туфенкяна были едва прикрыты веками, взгляд устремлен в потолок. Я посмотрел на медсестру. Волосы женщины были всклокочены, форма вся в крови. Она была странно спокойна.

– А где остальные? Где персонал?

– Их нет.

– Но… А где Пол?

– Они забрали его.

– Кто забрал?

– Жандармы.

– Но они не имели права так поступать! Его освободили под мою ответственность.

Манон протянула руку и закрыла Туфенкяну глаза.

– Его арестовали за убийство Казбека Ташияна.

– Но это невозможно!

Она накрыла простыней лицо трупа, потом встала, пригладила волосы и поправила юбку, будто готовилась к приходу семьи покойного. Ее нога коснулась бутылки, валяющейся на полу, и я вспомнил, зачем пришел.

– Мне нужна твоя помощь, Манон. У Лотти холера. Я собираюсь через ректальную капельницу вводить ей физраствор, и мне нужно, чтобы ты его приготовила.

Я решил, что Манон не расслышала, потому что она стала искать что-то среди обломков и черепков на полу.

– Разбито… Все разбито.

– Манон, пожалуйста!

Медсестра повернулась ко мне, будто только сейчас осознала, что я нахожусь рядом.

– Вы должны помочь мне найти капельницу, – сказала она.

* * *

Мы попеременно дежурили возле Лотти. Ей поставили капельницу, однако вода выходила из ее тельца сразу же, как только входила в него. Но я не сдавался. Мы с Хетти практически не спали и в паузах между вливаниями по очереди сидели возле дочери. Тем временем госпожа Эфенди и Манон заботились о наших детях и готовили еду.

– Иди отдохни, Хетти, – предложил я, – Лотти какое-то время может побыть без тебя.

Хетти была сильно истощена, она так устала, что даже не могла спать.

– Я пойду на пляж, Чарльз. Мне нужно уйти.

– Ты не можешь пойти сама, это небезопасно!

– Мне нужно выйти!

– Тогда иди в сад.

– Я хочу пройтись, Чарльз, побыть у моря!

– Я посижу с Лотти, – предложила Манон, – а вы идите с ней, доктор Стюарт.

С моря дул очень сильный ветер, будто сама стихия, хранившая свои страшные секреты, не хотела, чтобы мы здесь находились. Хетти дала понять, что хочет дойти до утесов, причем одна.

Я оставил ее на пляже и пошел к ближайшим скалам, чтобы хоть как-то укрыться от пронизывающего ветра.

Отпечатки моих ботиков оставались на мокром песке, накатывавшая волна смывала их и швыряла мне под ноги камешки и водоросли.

Я не винил Хетти за то, что она злилась. И Пола, и Манон, никого из них. Мне вообще не следовало ехать в Сивас!

Мне не следовало оставлять семью.

Абдул-хан поступил очень коварно, я был слеп и не заметил его манипуляций. Я поднял глаза и посмотрел на горизонт, где море встречалось с небом. Их разграничивала тонкая серая линия. Турки говорили, что с той стороны моря, из-за горизонта, придут русские, а с ними придет война, разрушение и ужас. Но все оказалось совсем наоборот. Ужас происходил за моей спиной, а море впереди было хоть и бурным, но не страшным.

По мелководью шла Хетти в ботинках, она склонила голову, будто молилась. Ветер трепал ее волосы и хлопал шелком блузки.

Вдруг что-то коснулось ее ботинок, какой-то мешок или связка одежды, которую катали взад-вперед волны. Она наклонилась посмотреть, что же это такое, и я заметил, что таких мешков много – они лежали вдоль всего пляжа, а еще несколько застряли между камнями.

Я поднялся и пошел к жене. Мои ноги увязали в песке, будто он пытался удержать меня; я ощутил невероятный ужас.

Теперь я ясно видел один из мешков – полотняный, завязанный тесьмой. Мешок с чем-то тяжелым округлой формы, выпирающим во все стороны.

– О Господи, святой Боже, нет! – Я побежал, но Хетти уже разорвала завязки на мешке. – Хетти! Нет, не надо!

Я видел, как она наклонилась и заглянула внутрь… На мгновение мне показалось, что все замерло: ветер больше не дул, волны не катились на берег.

Голова жены беспомощно запрокинулась, она открыла рот, но не смогла исторгнуть ни звука.

Пока я вел ее домой, ей так и не удалось ничего сказать от шока, и на следующий день, вплоть до заката, она не заговорила.

Томас и я похоронили все детские тела на кладбище возле разрушенной церкви. Когда рядом с ними мы похоронили Шарлотту Эмили Стюарт, нашу самую младшую дочь, мы тоже безмолвствовали.

Мушар Трапезунд 22 июля, 1916 года

Господину Генри Моргентау

Послу США в Османской империи

Константинополь

Дорогой Генри,

Я пишу это письмо, всем сердцем надеясь, что ты еще не уехал из Константинополя. С того момента как я писал тебе последний раз, события захлестнули нас, и теперь нам крайне необходимо как можно скорее уехать в Америку, подальше от этой богом забытой страны. Не видеть непозволительного обращения с армянами, живущими в нашей деревне.

Хетти и я стали свидетелями такого ужаса, что я даже не могу подобрать слов, чтобы описать все это. Я считал, что кошмар, в котором мы живем, не может усугубиться, но я жестоко ошибался.

Наша обожаемая дочь Лотти стала жертвой холеры несколько дней назад. У меня сердце обливается кровью, когда я думаю о том, что похоронил ее на этой проклятой земле, но теперь все мои мысли лишь об одном – как вывезти отсюда жену и детей.

Ты предлагал в своем предыдущем письме устроить нас на судно, идущее в Афины под защитой консульства, и теперь моя единственная надежда, что организовать это все еще в твоей компетенции.

Но у меня будет к тебе еще одна просьба, последняя. Пол Троубридж был арестован местными жандармами в тот день, когда из деревни вывели всех армян. Его обвинили в убийстве мужчины из деревни, но это обвинение легко опровергнуть, так как в тот день он находился в Трапезунде, работал в больнице.