Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Толстый спит, приткнувшись к двери, ведущей на третий. Бесформенный и несчастный. Тяжело вздыхает и бормочет во сне. Горбач поднимает его, и открывается подсохшая лужица, в которой валяются два обкусанных медиатора. Ими Толстяк, вероятно, пытался открыть дверь. Чувствительный к переживаниям неразумных, Горбач, чуть не плача и путаясь в волосах, заворачивает Толстого в свою куртку. Сфинкс ждет, постукивая пяткой о перила. Лестничный холод кусает за голые лодыжки. Толстяк ворчит и хлюпает носом, но не просыпается. Обратно они идут медленнее. Горбач с трудом светит из-под свертка с Толстым, а Сфинкс без протезов ничем не может ему помочь. Некто с транзистором опять чихает. Заоконное небо на Перекрестке все еще черно.
– Давайте я посвечу, – говорит Лорд, выкатив на них из темноты. Горбач, чуть не уронивший с перепугу Толстяка, облегченно вздыхает и передает Лорду фонарик.
– Что ты здесь делаешь?
– Гуляю, – огрызается Лорд. – А ты как думал?
«Двое, – считает про себя Сфинкс. – Остался Слепой».
Прихрамывающий Стервятник тащит в Гнездо громоздкое сооружение, которое тянется за ним бледным шлейфом. Увидев их, останавливается и – безупречно вежливый – здоровается.
– Погода отличная, – говорит он. – Вы, я надеюсь, в порядке? С Лордом уже виделись.
– А со Слепым? – спрашивает Сфинкс.
– Не довелось, – сокрушенно признается Стервятник. – Очень жаль.
Дальше они идут и едут впятером. Стервятник ничего не рассказывает о Рыжем. Он говорит только о погоде и когда у двери третьей его фонарик освещает Слепого, сообщает и ему, что «погода хороша как никогда». Слепой отвечает невнятно. Простившись, Стервятник исчезает в дверях третьей, унося с собой палаточное полотно и шесты, опутанные ремнями. Свет от фонарика Лорда прыгает по стенам.
– Где ты был? – спрашивает Слепого Сфинкс.
Прихожая встречает их ярким светом, падающими вениками и взлохмаченными головами в дверном проеме. Горбач заносит в спальню спящего Толстого.
– Вот он, наш маньяк Толстенький! – возбужденно комментирует голос Табаки. – Вот он, наш путешественник…
Слепой сворачивает в умывальную. Сфинкс идет за ним.
– Чья это кровь на тебе?
Слепой не отвечает. Но Сфинкс и не ждет ответа. Он садится на край низкой раковины и наблюдает. Слепой, уткнувшись в другую раковину, пережидает приступ тошноты.
– Ночь затянулась. Даже для Самой Длинной. – говорит Сфинкс сам себе. – И именно эта ночь мне не нравится. По-моему, если все лягут спать, она кончится быстрее. Так чья это кровь?
– Рыжего, – мрачно отвечает Слепой. – Потом расскажу, сейчас меня мутит. Старина Ральф вытряс из меня ужин.
Сфинкс нетерпеливо раскачивается на краю раковины, облизывая ранку на губе:
– Из-за Рыжего? Так это ты его порезал?
Слепой поворачивает к Сфинксу бледное лицо с двумя красными волдырями вместо век:
– Не болтай ерунды. Из-за Помпея. Если я его правильно понял. Он узнал. Кто-то настучал ему. Все время шуршал какой-то бумажкой.
– Но почему именно сейчас? Почему сегодня? Он что, спятил?
– Может, и так. Если послушать, что он болтает, то, пожалуй, и спятил, – Слепой опять нагибается к раковине. – А если нет, то скоро спятит. Спорим, сейчас он обстукивает по очереди все свои часы и меняет в них батарейки?
Думает, кто устроил ему такую подлянку. Откусил утро и проглотил его.
– Не смейся, тебя опять вывернет.
– Не могу. Он велел мне и пальцем их не трогать. Соломона, мать его, и Фитиля с Доном. Даже не разглядел их, но считает своим долгом заступиться. «Я знаю ваши Законы». Я сам не знаю наших законов. Я не знаю. А он знает. Надо было уточнить, что он имел в виду.
Сфинкс вздыхает:
– Поправь меня, если я ошибаюсь. Соломон, Фитиль и Дон порезали Рыжего, а он тебя ударил за то, что ты не пообещал оставить их в покое, так? По-моему, ты чего-то не договариваешь.
– Он врезал мне за то, что я не умею вежливо выражаться, – уточняет Слепой, выпрямляясь.
– А ты не умеешь?
– Смотря когда, – Слепой поправляет свитер, сползающий с плеча. – Черт, я сейчас выпаду из этой одежды. Это называется декольте?
– Это называется чужой свитер. На три размера больше, чем надо. Так он тебя ударил из-за Соломона или из-за Помпея?
– Из-за нервов. Его тоже порезали. Он разнервничался. А тут еще стукачи… Заставил меня помыть там все, перед тем как отпустил.
Слепой умолкает, нахмурившись. Выражение его лица Сфинксу не нравится. Он слезает с раковины и подходит к Слепому.
– Случилось что-то еще?
Слепой пожимает плечами:
– Не знаю. Может, он ничего и не заметил. Я хочу сказать… люди ведь не имеют привычки рассматривать чужую блевотину, как ты считаешь?
– Обычно не имеют. А что? Было что рассматривать?
– Ну… Честно говоря, мышки не успели толком перевариться. К сожалению, кроме них, там почти ничего не было. В смысле, ничего, что могло бы их замаскировать.
– Хватит, Слепой, – морщится Сфинкс. – Давай без подробностей. От всего сердца надеюсь, что Ральф не приглядывался к тому, чем ты украсил его кабинет.
– Я тоже. Надеюсь. Но он как-то странно молчал. Кажется, даже ошарашенно.
– Чем ошарашенное молчание отличается от обычного?
– Оттенком.
– Ага, – вздыхает Сфинкс. – Если оттенком, то хреново дело. Он видел, а уж что при этом подумал – нам не узнать. Возможно, это и к лучшему.
Слепой улыбается:
– Счастье в неведении?
– Вроде того, – мрачно соглашается Сфинкс.
– Настырный тип этот Ральф. Шастает по ночам… лезет, куда не просят. Пристает с дурацкими требованиями. Раздражает.
Отойдя от раковины, Слепой сдергивает с крючка полотенце и вытирает лицо. Сфинкс пристально разглядывает отпечатки его босых ног на кафеле. Красные от крови.
– Ноги тоже не мешало бы вымыть. Где ты их так изрезал?
Слепой проводит ладонью по подошве:
– Действительно, изрезал. Где-то, не помню. Может, на пустыре, – он поправляет сползающий свитер. – Послушай, я так устал…
– Почему ты вечно напяливаешь всякий хлам? – Сфинкс почти кричит.
Слепой не отвечает.
– Почему ходишь босиком по стеклам?
Не дождавшись ответа, Сфинкс заканчивает шепотом:
– И какого черта даже не чувствуешь, что порезался, пока тебе об этом не скажут!Слепой молчит.
Вздохнув, Сфинкс тихо выходит.
В спальне горит свет. На краю постели Лорд кутается в одеяло и курит. Курильщик шепотом описывает Лэри и Горбачу ужасы пребывания в кошачьей шкуре. Табаки спит с опаленным восторгом лицом, сжимая в руках походный рюкзак, вывернутый наизнанку.