128. Гадание по книге

Стр. 196, шестая строка сверху.

«Безумца диким лепетаньем…»

129. Приказ

«За появление на работе в нетрезвом виде и хулиганские действия, несовместимые со статусом медицинского работника, уволить врача Дубко Г. И.

Подпись: главный врач Синицын Н. П.»

130. Разговор в ординаторской

— Синицыну?!

— Ага. При всех, на летучке.

— Прямо по морде?

— Ну!

— Что-нибудь сказал?

— Сказал, но довольно коротко. Спросил только: «доволен, болван?» И сразу по морде.

— А тот?

— Синицын? Заверещал на всю больницу, удило пыльное. Всех психов распугал.

— Не, ну что за невезуха, а? Один раз в жизни такое, а я пропустил…

— Да, это надо было видеть… Настоящий буйный!

— Кто?

— Жора, кто.

— Жора нормальный…

131. В поликлинике

— Ну что же, Айгуль… У вас восьмая неделя беременности.

132. Из свидетельства о рождении

Имя новорожденного — Сакиев Альмир.

Мать — Сакиева Айгуль Альмировна.

Отец — прочерк.

133. Граффити на доме, где жил Сырцов

«ЗАЧЕМ?»

134. Разговор Георгия Дубко со своим котом

— Что пришел? Тоже хочешь? Ну на… Не пьешь? Правильно — мне больше останется. До конца света успеем… Будь здоров, котович. Слушай, а может, он и вправду был пришелец, а? Что молчишь?

— Мр-р-р…

135. Шесть лет спустя

День города. Голоса.

— …Москва встречает наших замечательных спортсменов, в нелегкой борьбе отстоявших…

— Ра-сси-я! Ра-сси-я!

— Дай краба, брат!

— Что вылупился, чуркестан?

— Да ладно, пускай смотрит…

— …программа воспитания патриотизма!

— По пивасику?

— Не, ну я конкретно в шоке!

— …путат Государственной думы, отец Игумений Питерский…

— Нарожали чернозобых! А ну, бегом отсюда, чуркестан, — и скажи отцу, чтобы прятался, нах!

— Да ладно, он по-русски не понимает.

— Все он понимает! Во как глазами зыркает, зверек.

— Альмир! Альмир, иди сюда!

136. Разговор в музыкальной школе

— Айгуль, у вас очень способный мальчик. Хороший слух, чувство ритма. И музыку чувствует… Только он неразговорчивый совсем. Правда, Альмир?

— Да. Он у меня молчаливый.

— Может быть, отдадим на скрипку? У нас есть очень хороший педагог, я могу поговорить…

— Нет. Он хочет играть на флейте.

зима-весна 2012 года

Савельев проснулся оттого, что кто-то рвался снаружи в балконную дверь.

Он лежал несколько секунд с оборвавшимся сердцем, прежде чем сумел вспомнить, кто он и где. Отель, Израиль… Как звать этот город? И что он здесь делает?

В чернильной мгле за стеклом чужое море, беснуясь, отгрызало куски пляжа, и дверь ходила ходуном. Спать было невозможно. Оставалось думать, и Савельев покорно лежал в дребезжащем мраке с открытыми глазами. Думать не получалось: страх расползался, как чернила по промокашке, древний бессмысленный страх. Кто-то ломился в дверь.

Савельев нащупал выключатель, и страх вытеснила внезапная злоба, когда ночник осветил пространство, в котором он лежал. Что за идиотский отель она ему сняла? Какая-то недоделанная кубатура, даром что на море. Что толку в этом море?

Он собрался с силами и пошел на войну с балконной дверью, но войну проиграл: рама начинала биться в падучей, едва он переставал вжимать ее в косяк. Сэкономили на стеклопакетах, евреи… Савельев оскалился в отчаянной усмешке: ну и что теперь делать, а? Третий час ночи! Он чувствовал себя идиотом.

Повело, называется, кота на грядки.

Таня эта обнаружилась в фейсбуке месяц назад. «Леонтовская студия, 1986 год…» Студию он помнил, помнил Леонтова — сутулого, в вечном свитере, давящего в пепельнице дешевые папиросы… Вроде бы умер он недавно. Вообще на отшибе доживал, ни слуху ни духу… Но говорили: вроде умер.

Да, Леонтов, кумир молодости. Он вспомнил его каркающий голос, свои стихи, Ленку Стукалову, пожизненный шрам на сердце, и следом, конечно, Гальперина. Вспомнил Элика Шадрова и свою детскую ревность: у того вдруг напечатали подборку в «Новом мире»…

А вот эту Таню помнил нетвердо, осталось только на краешке памяти теплое звукосочетание — Таня Мельцер — и ощущение, что целовались. Да, целовались, конечно, с кем он там не целовался! У него был табун поклонниц в этой студии, у юного гения, а что он гений, было решено с самого начала — гений, любимчик и мартовский внесезонный кот в законе.

Четверть века прошла, блин.

Далеко внизу, на краю избитого морем пляжа, в слабом круге одинокого фонаря, пыталась взлететь пальма.

Какого рожна, подумал Савельев. Ностальгия пробила, любви захотелось напоследок… Да, думал он, плавя лбом стекло оконное и успевая изойти тоской оттого, что эта строка не его, — да, любви! И ведь даже успел придумать, что она любила его всю жизнь, эта Таня Мельцер! А с чего вдруг женщина, после смерти мужа, отыскивает друга юности и зовет приехать?

А еще — ее юная знакомая, поклонница таланта, узнала об их былой дружбе и ищет встречи с Савельевым: не против ли он поужинать? Когда ж он был против молодых поклонниц? Вот и рванул навстречу сюжету, на сердечный авось.

А она прислала в аэропорт болтуна-неряху в кипе: «Таню вызвали на работу, она просит прощения, она потом вам позвонит».

От присланного остро пахло потом. Савельев довольно демонстративно приоткрыл окно, но чудак даже не заметил этого и всю дорогу терзал разговорами о литературе: что вы думаете о том, о другом… Дико раздражили Савельева эти расспросы — главным образом потому, что самого Савельева костлявый в кипе даже не упомянул!

Зато с трепетом спросил про Гальперина: вы с ним знакомы? как он, что? Даже по отчеству назвал врага, аж лицо скрутило у Савельева от этой соли на рану. Я ему что, справочное бюро?

— А вы меня не узнали? — вдруг улыбнулся водила.

— Признаться, нет, — холодно ответил Савельев.