делала, верно? Она ничего не говорила той ночью и последовавшей за ней вереницей ночей после того, как я привезла её домой, в своё логово на Уиллоу-стрит, а Абалин ужаснулась и потребовала её прогнать, но я отказалась это делать. Абалин как-то её обозвала, но я не собираюсь изображать «разбитую любовь на твоих скалах»[76].

Ева Кэннинг была призраком убитого последнего волка Коннектикута, а ещё призраком Элизабет Шорт, Чёрной Орхидеи, отголоском убийства оборотня, произошедшего далеко-далеко, где я никогда не была, в Заблудших ангелах[77], и это произошло зимой 1947-го. Зимой, на другом – противоположном – краю континента. Я думаю, что она, Элизабет Шорт, была предыдущей реинкарнацией Евы Кэннинг, в которую воплотился призрак последней волчицы Великого штата Коннектикут… Мне кажется, что ОНА (именно заглавными буквами, ОНА), должно быть, избрала Путь Булавок. На ней, наверное, был красный плащ, раз её рассекли вот так, напополам, спустив всю кровь, а лицо изрезали, как фонарь из тыквы, от уха до уха, наградив её «улыбкой Глазго»[78], улыбкой оборотня. Я думаю, что это придумал какой-то журналист, отсюда и пошло название «убийство оборотня», потому что у волков такие широкие улыбки, такие большие зубы. Иногда мне кажется, будто журналисты имели в виду, что она была оборотнем, а временами, что они, без сомнения, имели в виду, что её убил волк. «Перед смертью её заставили есть дерьмо, фекалии», – сказал коронёр. Все её зубы оказались гнилыми, как яблоки, попадавшие на землю в конце лета. Они, копы, посчитали, что её убили ударом по голове, а не во время разрезания пополам, что, я думаю, милосердно. Равно как остановиться рядом с лесом снежным вечером, потому что она не смогла бы не остановиться для меня.

Один раз. Не дважды. Была только одна Ева.

Видишь, Имп? Видишь, что там, в карете? Тыква. Двенадцать заколдованных мышек. У тебя есть глаза, и ты прекрасно понимаешь, что нужно сделать, чтобы прекратить пороть эту чушь, прежде чем она станет ещё хуже, как прокисший сидр, и тебе придётся снова начинать с чёртовых горчичных зёрен? Слова, которые ты не сможешь подобрать, как горчичные зёрнышки, чтобы вернуть обратно, туда, откуда они появились. Ты ведь сама всё понимаешь, верно? О боже. О господи.

Я покойница. Мёртвая и спятившая.

7/7/7

7/7

7

Разве семёрка не является сакральным числом? Ведь так, правда? Число Бога. Итак, я выставляю эти семёрки против призраков, мечущихся в моей голове, и бесёнка, которым являюсь, против демонов, оборотней, сирен, охотников с мушкетами, потерянных любовников, женщин, которых на самом деле звали не Марго, и маленьких девочек, чьё имя было не Хлоя, против флэшбеков, последствий, обратного повествования, семян горчицы. Против гнева отсутствующих господ Риспердала, Депакина и Валиума, которыми я самым безответственным образом пренебрегла, оставив этих джентльменов томиться, никому не нужных и брошенных в балтийском янтаре, в компании ископаемых муравьев и комаров. Я убрала их в аптечку в ванной. С глаз долой. Они затуманивают истинное положение вещей. Доктор Огилви знает, что мне не нужно успокоительное, что лакал пиво Иов и плакал. Она мне так и сказала, мол, если я не хочу кончить, как Розмари-Энн. Я-то не хочу, но мои семёрки столь же неистовы, как и мои психоактивные любовники. Я хочу слышать своё подлинное «я», а не фальшивое, непостоянное, чьи истинные мысли упакованы и спрятаны в чемодане под моей кроватью, чтобы никто не пострадал от острых как бритва фраз. Таким образом, я просто не позволяю себе двигаться дальше.

Ладно, вернёмся к тому, что я любезно остановила машину. Какая-то женщина стояла голая в снегу на обочине Вулф-Ден-роуд Вэлентайн-роуд, Дороги иголок, Брей-роуд[79], выстланной бисквитами, и тропы Кер-д’Ален[80]. Я остановилась, и… о, до чего же большие у неё оказались глаза, тёмно-золотистого, медового, леденцового цвета, и какие у неё были большие зубы цвета слоновой кости, и вот она разрывает меня на части, радостно разбрасывая куски плоти по сторонам, ах, моё глупое сердце[81]. Этот длинноногий зверь, сидхе[82], она, Ева Второго Пришествия, следующая за моей несостоявшейся Офелией. До чего острые у неё когти. Она рыскает по просёлочным дорогам и железнодорожным путям, и я для неё всего лишь кусок мяса. А она не более чем струйка дыма, если не обращать внимания на её жуткое лохматое обличье. Но она терзает меня, разбрасывая по сторонам плоды своих усилий – гранатовые и персиковые косточки, горький миндаль со вкусом цианистого калия, надувная лодка кренится набок. Когда я открываю дверцу своей «Хонды», в кабину вливается ночь, потому что ночь принадлежит ей и послушно выполняет её приказы. Израэль Патнэм нажал на курок и освободил её. Призраки должны быть освобождены из темницы плоти и костей, автократии сухожилий и серого вещества. Она прокралась между деревьями ко мне, и я спросила её, могу ли я чем-то помочь и задохнуться в этих золотистых глазах цвета заката, в её бездонных зрачках, пожирающих небо. Будь внимательна, Имп. Будь внимательна, или она вернётся, чтобы потребовать с тебя долг. Ева сжала меня в своих изогнутых когтях, а потом разбрасывала мои кости по сторонам тем снежным вечером.

Да, именно к этому выводу я пришла, освободившись от затуманивающего влияния моих психоактивных господ. Я умерла, а то, что потом вернулось домой, было таким же призраком, как и последний волк Коннектикута. Ева похоронила мой истекающий гноем, благодарный труп под слоем инея промёрзших опавших листьев, которые должны были лежать нетронутыми до весенней оттепели, но её когти быстро расправились с твёрдой коркой и аккуратно выгребли почву для моей могилы. Она отслужила богохульную волчью мессу над моим могильным сном, и вокруг могли бы расти вьющиеся пучки бергамота, рудбекии, водосбора и болотных бархатцев, если бы то ночное действо происходило в другое время года (я бы подарила вам несколько фиалок, но они все завяли, пока я планировала смерть моего сбежавшего отца). Но вместо этого вокруг лишь гниющие листья и дрожащие черви. Обряд погребения грубо разбудил спящих дождевых червей и трескучих чёрных жуков. Но они простили меня и обучили языку кольчатых червей и разных насекомых. Знаете, у жуков довольно своеобразный диалект. А у личинок просто чудовищные гортанные согласные. Я сказала им, что я художник, который пишет рассказы о картинах с русалками и разбившихся на мотоциклах мужчинах, одержимых убитыми женщинами и сказками. Поверили они мне или нет, я не знаю, но