Но после он вышел к десяткам шатров золоченых

Иль ярких шелков. И женщина тихо ввела

Его в огромный шатер (пурпурный иль алый),

Пред ним поставила столик, поила шербетом,

Подушки ему подложила под спину, а после

Губами багряными к жаркому лбу прикоснулась.

Танцовщицы извивались – закрытые лица,

Бедра вращаются, словно песок под ветром,

Глаза – как колодцы меж пальм, и шарфы пурпурны,

Златые кольца… и он глядел на танцовщиц,

А слуги в молчаньи еду ему подносили –

Множество яств белоснежных и вин багряных.

А после, когда опьянел он веселым безумьем,

Вскочил он – и стал танцевать средь прекрасных танцовщиц,

Скакал он и прыгал, ногами в песок ударяя, –

Одну же он обнял и в губы впился поцелуем…

Но ощутил… иссушенный песками череп!

И все красотки в шелках обратились в скелеты,

Но так же плясали, но так же они кружились

В танце.

А он ощутил – как песок пустыни,

Город шатров с легким шорохом рассыпался

Меж пальцами… и, задрожав, он укрылся бурнусом,

И зарыдал – чтоб уже барабанов не слышать.

Проснулся – и был он один, он сказал: ни шатров, ни ифриток.

Лишь солнце палило, и небо казалось бездонным.

Давно то случилось, но выжил он – и поведал…

И он смеялся беззубо, и все твердил нам:

«И после я видел тот город шатров, и они колыхались

В дымке у горизонта – я видел, о, видел!»

Спросил я: «То был мираж?»

И он согласился.

«А может, сон?»

И он согласился снова.

Добавил: «Не мой то был сон, но лишь сон пустыни».

И прошептал: «Через год, когда немощен стану,

Пойду я сквозь ветер песками к шатрам из шелка.

На этот раз, сын мой, я с ними уйду навеки…»

На предплечье у него была татуировка: маленькое сердечко красным и синим. А ниже – полоска розовой кожи: тут стерли имя.

Он лизал ее левый сосок. Медленно. Его правая рука гладила ее шею сзади.

– В чем дело? – спросила она. Он поднял глаза.

– О чем ты?

– Ты как будто… Ну не знаю. Витаешь в облаках, – сказала она. – О… вот это приятно. Очень приятно.

Они были в номере гостиницы. В ее номере. Он понимал, кто она, узнал ее с первого взгляда, но его предупредили не называть ее по имени. Он поднял голову, чтобы посмотреть ей в глаза, сдвинул руку ниже по груди. Они оба были голыми до пояса. На ней была шелковая юбка, на нем – голубые джинсы.

– Ну? – спросила она.

Их губы соприкоснулись. Ее язык танцевал по его. Она со вздохом отстранилась.

– Что не так? Я тебе не нравлюсь? Он, успокаивая, улыбнулся.

– Не нравишься? На мой взгляд, ты чудесная. – Он крепко ее обнял. Его пальцы охватили ее левую грудь и медленно сжали. Она закрыла глаза.

– Тогда в чем же дело? – прошептала она.

– Ни в чем. Все замечательно. Ты чудесная. Ты очень красивая.

– Мой бывший муж любил говорить, что я свою красоту растратила, – сказала она. Тыльной стороной ладони поводила вверх-вниз по переду его джинсов. Он подался к ней, выгибая спину. – Наверное, он был прав.

Он сказал, как его зовут, но она была уверена, что имя ненастоящее, выдуманное ради удобства, и потому отказывалась им его называть. Он погладил ее по щеке. Потом снова вернулся ртом к ее соску. На сей раз, облизывая его, он завел руку между ее ног, ощущая шелковистую гладкость кожи, и, положив пальцы ей на лобок, медленно надавил.

– И все равно что-то не так, – сказала она. – Что-то происходит в твоей красивой голове. Ты уверен, что не хочешь об этом поговорить?

– Это глупо, – ответил он. – Я здесь не ради себя. Я здесь ради тебя.

Она расстегнула пуговицу на его джинсах. Перекатившись, он их стащил и бросил на пол у кровати. На нем были тонкие алые трусы, и напряженный пенис натягивал ткань. Пока он стаскивал джинсы, она сняла серьги: сложное произведение искусства из переплетенных петлями серебряных нитей. Серьги она аккуратно положила на тумбочку в изголовье.

Он же внезапно рассмеялся.

– Что тут смешного? – спросила она.

– Просто вспомнилось кое-что. Покер на раздевание, – сказал он. – Когда я был мальчишкой, ну не знаю, лет тринадцати-четырнадцати, мы играли в карты с соседскими девчонками. Они всегда увешивали себя всякими цацками: цепочками, серьгами, шарфиками и так далее. И когда проигрывали, снимали одну серьгу или еще что-нибудь. Уже через десять минут мы были голые и краснели от стыда, а они все еще полностью одеты.

– Тогда почему вы с ними играли?

– Из надежды, – сказал он. Запустив руку ей под юбку, он начал сквозь белые хлопковые трусики массировать ей нижние губы. – Из надежды, быть может, что-нибудь увидеть. Что угодно.

– И видели?

Убрав руку, он перекатился на нее сверху. Они поцеловались. Целуясь, они мягко притирались друг к другу пахом. Ее руки сжимали ему ягодицы. Он покачал головой.

– Нет. Но помечтать всегда можно.

– Ну и? Что тут глупого? И почему я не пойму?

– Потому что это чушь. Потому что… Я не знаю, о чем ты думаешь.

Она стянула с него трусы. Провела средним пальцем вдоль пениса.

– По-настоящему большой. Натали так и сказала. – Да?

– Я ведь не первая, кто говорит, что он у тебя большой.

– Не первая.

Опустив голову, она поцеловала его пенис у основания, где его окружали кустики золотистых волос, потом собрала во рту немного слюны и медленно провела языком до самой головки. После она подняла голову и посмотрела в его голубые глаза своими карими.

– Ты не знаешь, о чем я думаю? Что это значит? Значит, обычно ты знаешь, о чем думают другие люди?

Он покачал головой:

– Не совсем.

– Не забудь, о чем мы говорили. Я сейчас вернусь. Она встала и ушла в ванную, дверь за собой прикрыла, но не заперла. Послышался плеск падающей в унитаз мочи. Шум спускаемой воды, потом шаги по ванной, стук открываемой и закрываемой дверцы шкафчика, снова шаги.

Открыв дверь, она вышла. Теперь она была совершенно голой. И впервые за все это время несколько смущенной. Он – тоже голый – сидел на кровати. Волосы у него были светлые и очень коротко стриженные. Когда она подошла к нему поближе, он поднял руки и, взяв ее за талию, притянул к себе. Его нос был вровень с ее пупком. Он лизнул его, потом опустил лицо к ее паху, проник языком между нижних губ, стал лизать и посасывать.