и свахи остается неясной; в-третьих, мотивировки персонажей остались не прояснены. Комедия превращена в набор не связанных друг с другом эпизодов, единственной целью которого оказывается «обида для русского купечества». Как уже отмечалось выше, изложение Гедеоновым рассматриваемых им пьес вообще часто грешило чрезмерной краткостью, однако для запрета именно такой подход был наиболее желателен. Когда Нордстрем писал свой первый отзыв в 1859 году, он просто повторил этот пересказ, дополнив цензурной историей пьесы. Когда же цензор решил добиться постановки «Своих людей…», ему пришлось создать новый пересказ:

Единственная дочь богатой, но невежественной купеческой четы, получив внешнее полувоспитание, гнушается родителей и глубокое свое к ним презрение, особенно к слабой и потворствующей ей матери, выражает, при всяком случае, самым едким образом и даже наглыми ругательствами. Между тем, девушка горит желанием выйти замуж за человека чиновного или, по крайней мере, благородного. Но у отца свои замыслы. Возбужденный примером нескольких богатых купцов и своекорыстными внушениями стряпчего, из отставных чиновников, и своего приказчика, прикрывающего личиною привязанности самую гнусную бессовестность, он решается объявить себя подложно банкротом, переведя все свое имение на того же приказчика, и выдать за него свою дочь. Последняя сперва противится такому союзу, уничтожающему все ее воздушные замки, — но потом, обольщенная обещаниями жениха угождать всем ее прихотям и особенно освободить ее от ненавистного родительского ига, склоняется и отдает ему свою руку. На этом останавливается 3‐е действие. В 4‐м отец, обвиненный в злостном банкротстве, сидит в тюрьме и предвидит осуждение свое в Сибирь, а дочь с мужем утопают в роскоши — плод богатств, тем же отцом им переданных. Старика ведут мимо их окон, с допроса в судебном месте, и на минуту впускают к дочери. Тут раздирающая сердце сцена: и отец, и мать умоляют новобрачных наддать несколько копеек на рубль, для удовлетворения кредиторов и достижения чрез то мировой сделки, которою могло бы все окончиться. Упорный отказ. Этим сомнительным положением кончается комедия: отец остается за долги в тюрьме и в опасности ссылки, а дочь и муж ее, облагодетельствованный с детства своим тестем, остаются в раздумье, спасти ли несчастного старика небольшим пожертвованием из того значительного достояния, которое он им предоставил[435].

В изложении Нордстрема сюжет пьесы оказывается намного более связным, поступки героев — мотивированными, а не имеющие отношения к пересказу действия персонажи не упоминаются или почти не упоминаются. Очевидно, в таком виде комедия Островского обретает смысл, которому мешает лишь «сомнительное положение» в финале, где зло остается безнаказанным. Именно это положение и устраняется, с точки зрения цензора, внесенными Островским в финал пьесы изменениями. Такими средствами Нордстрем добивался именно эффекта нормализации, соответствия сюжета пьесы и ожиданий потенциального зрителя, который готов увидеть привычное, не отклоняющееся от существующих традиций произведение. Вместо хаотического переплетения отдельных персонажей и эпизодов перед зрителем оказывалось внутренне связное и осмысленное действие.

В новых условиях апелляция автора комедии к публике оказалась значительно более востребованной, чем ранее. В ситуации, когда правительство допускало (хотя бы ограниченное) публичное обсуждение готовящихся реформ, поощряло некоторые формы «гласности» и привлекало представителей общества к принятию государственных решений, активная роль зрителей, которые должны были осудить отрицательного героя, вряд ли могла смутить Нордстрема.

Говорить о единодушии между цензором и драматургом, конечно, не приходится. По требованию цензуры в пьесу был введен образ квартального, который появлялся уже после диалога со зрителем и делал этот диалог ненужным: Подхалюзина в этой версии карали «по приказанию начальства» (Островский, т. 1, с. 445). В цензурной версии полной автономизации общественного мнения не происходило: право карать преступников и грешников осталось монополией государства. В этом при желании можно увидеть эффектный знак ограниченности реформ: обращаясь к общественному мнению, правительство все же не было готово предоставить публике полную независимость от полиции, даже если речь шла об оценке действующих лиц пьесы. Можно, впрочем, понимать сложившуюся ситуацию и как результат сложных компромиссов между внутренней логикой цензуры, требовавшей разрешить пьесу, и спецификой самодержавной монархии, где отменить императорское решение было исключительно сложно.

Как показывает разрешение первой комедии драматурга, с середины 1850‐х годов драматическая цензура покровительствовала Островскому и стремилась разрешать даже ранее запрещенные его пьесы, руководствуясь в первую очередь литературными критериями. Теперь цензоры отсылали к таким категориям, как «народность», «национальность», «человеческое», исходили из способности публики адекватно воспринимать его произведения, — все это мало похоже на то, как цензоры воспринимали первую комедию Островского. Парадоксальным образом цензурный запрет привел к такому росту значения Островского в литературе, что сами цензоры уже не могли игнорировать это значение и анализировали произведения драматурга, пользуясь языком именно литературной критики. Похоже, именно от значительного в литературном смысле автора они ожидали принципиального воздействия на публику и способности не просто «возмутить» или «развлечь» ее, а конструировать в зрительном зале своеобразное сообщество, не разрываемое сословными конфликтами и противоречиями. В этих условиях стало возможным разрешить комедию «Свои люди — сочтемся!» с ее попытками сконструировать своеобразное сообщество в зрительном зале.

Драматическая цензура второй половины 1850‐х годов, менее скованная бюрократическими процедурами, чем общая цензура (см. главу 1 части 1), была готова хотя бы отчасти играть по правилам литературного сообщества, однако теперь к этому уже не было готово само сообщество, включая Островского. Это в какой-то степени связано с принципиальной непрозрачностью цензуры. Драматург едва ли знал о своей репутации в III отделении: он жил в Москве, а цензуровались его пьесы в Петербурге, и сведения об этом драматург получал по преимуществу от своего друга, петербургского актера Ф. А. Бурдина, крайне недоброжелательно настроенного по отношению к Нордстрему. О том, насколько мало современники знали о драматической цензуре, свидетельствует тот факт, что даже сотрудники общей цензуры не понимали, кто именно запретил постановку комедии Островского. Сразу после запрета министр народного просвещения предупредил цензурные комитеты, чтобы переиздания пьесы не разрешались без консультаций с Главным управлением цензуры[436]. Самому Островскому сведения о запрете также были переданы со ссылкой на министра (см. раздел 1). В итоге Островский считал, что источником претензий к его произведению была находившая в ведомстве Министерства народного просвещения общая цензура, которая первоначально как раз не возражала против публикации. Более того, сами сотрудники общей цензуры тоже были убеждены, что источником запрета было их руководство. Об этом, в частности, писал желавший добиться переиздания комедии в первоначальном виде Гончаров в своем рапорте о пьесе, ссылаясь на самого Островского:

Автор, как видно из прилагаемой при сем в подлиннике его записки, переменил заглавие своей пьесы, которая была уже напечатана, и приделал новую сцену в