Заем состоялся, но Клеманско сказал как-то впоследствии: «Ваш Коковцев – шантажист. Но он выдвинул такие сильные доводы, что я вынужден был с ним согласиться».

В Думе Коковцев вначале имел некоторый успех, но потом из-за одного неосторожного выражения («слава Богу, у нас пока нет парламента») стал мишенью для ожесточенных нападок со стороны народных представителей. И тогда он прибег к мере, представлявшей единственный случай в истории парламентов – к министерской стачке. Вскоре за сим Коковцев получил свою отставку и был пожалован графом. Государь, кроме того, подарил ему 300 000 рублей, но он отказался от этого подарка, чем окончательно утратил царское благорасположение. В. Н. Коковцев покинул высшие государственные должности таким же небогатым, каким он был при поступлении на службу. Кроме того, он – единственный из государственных деятелей последних лет царствования Николая II, который не только ни разу не принял Распутина, но имел смелость добиваться его удаления из столицы. Коковцев этого и достиг, но ненадолго – Распутин вскоре вернулся, а он сам был уволен.

В. Н. Коковцев революцию не предусматривал. Он был убежден, что уступками Думе можно успокоить взволнованные умы. Но после своей отставки он свое мнение переменил. Я его знавал смолоду, но за его премьерство избегал с ним встречаться, так как газета, где я работал («Биржевые Ведомости»), относилась к нему несочувственно. Затем наши старинные отношения возобновились, и я довольно часто стал посещать его. Он мрачно смотрел на ближайшее будущее. – «Государь увлекается овациями во время празднеств по случаю 300-летнего юбилея Дома Романовых, – говорил он мне. – Он не слышит зловещего ропота, временно заглушенного минутными восторженными криками толпы. Если он будет продолжать опираться на дряхлых Горемыкиных и не выгонит Распутина, то конец всему будет не за горами».

К сожалению, слова Коковцева, которые, конечно, он говорил не одному мне, в искаженном виде доходили до Двора и истолковывались горечью по поводу его отставки. Репутация честности Коковцева спасла его во время революции.

На место его, к немалому всеобщему удивлению, вновь назначен был 76-летний И. Л. Горемыкин. Государь лично открыл заседание Совета Министров, заявив, что новый председатель пользуется его полным доверием и что он поэтому рекомендует прочим министрам руководствоваться его предначертаниями. Горемыкин начал с того, что объявил представителям печати о своем твердом намерении работать в тесном согласии с Государственной Думой. Едва ли однако подобная программа была выполнима. Дума продолжала настаивать на расширении своих прав, премьер же стремился удержать ее деятельность в рамках основных законов. Тем не менее, печать не встретила враждебно его новое появление у власти. Со своей стороны, и сама Дума отнеслась к нему иначе, чем за первое его премьерство. После открытого конфликта с Коковцевым народные представители осознали, по-видимому, всю ненормальность создавшегося положения и проявляли желание к совместной с правительством работе.

Но уже на первых порах Горемыкин натолкнулся на серьезные затруднения среди самого Совета Министров. Несмотря на особенные полномочия, предоставленные ему Государем, и доверие, высказанное ему монархом, он вскоре убедился, что он в Совете Министров далеко не является полновластным хозяином положения. Расходясь во взглядах с военным министром Сухомлиновым, министром внутренних дел Маклаковым и министром юстиции Щегловитовым, он не в состоянии был от них избавиться, так как они находили поддержку при Дворе. Поставить же вопрос ребром престарелый премьер не решался, отчасти по врожденной ему пассивности, отчасти же не желая насиловать волю Государя.

Ясно было, что при подобной психологии первого министра, принимая к тому же во внимание его возраст, положение его в Совете не укрепится. Министры перестали с ним считаться и, хотя и относясь к нему почтительно, управляли вверенными им частями независимо от его предначертаний. Старик сознавал это, но пальцем не шевелил, чтобы изменить это противное здравому смыслу положение. Когда я, например, указывал ему на вредную деятельность того или иного из упомянутых выше министров, он говорил: «Разве я знаю, чем господа эти занимаются». Он производил на меня впечатление опытного театрального режиссера, который из ложи своей, следя за ходом представления, критикует актеров, не присутствовав на репетициях и не делая ни шагу, дабы уволить актеров негодных и заменить их более способными.

В заседаниях Совета он проявлял обыкновенно полное равнодушие и даже засыпал, а вечером перед тем, чтобы приступить к занятиям, забавлялся раскладыванием пасьянсов, беседуя со своими близкими на посторонние делам темы. Но иногда, хотя весьма редко, он пробуждался и тогда проявлял неожиданную для министров решительность. Так, например, в экстренном заседании Совета для обсуждения мер, к которым надлежало прибегнуть по отношению к австро-сербскому конфликту, мнения разделились. Горемыкин сидел молча, закрыв глаза. Вдруг он выпрямился. «Прекрасно, господа, – сказал он, – я доложу Государю о единогласном решении Совета Министров в смысле необходимости оказать Сербии поддержку». – «Это долг нашей чести», – прибавил он.

К общей мобилизации наших сил И. Л. Горемыкин относился отрицательно. Он настаивал на необходимости испробовать все способы прийти к соглашению при посредстве берлинского кабинета, прежде чем прибегнуть к такой опасной, по последствиям, мере.

Ввиду настоящих споров о степени виновности той или иной державы в деле объявления войны, позволю себе остановиться на некоторых переданных мне С. Н. Свербеевым подробностях последних, предшествовавших войне, дней.

Дня за четыре до объявления войны Германией, австро-венгерский посол в Петербурге граф Шапари, не появлявшийся дотоле в нашем министерстве иностранных дел, неожиданно посетил Сазонова[27]. Он передал министру, что правительство его отнюдь не желает обострять конфликт и что оно расположено совместно с нами выработать проект условий, при которых конфликт этот мог бы быть устранен. А. А. Нератов, с которым я встретился в тот же день, сообщил мне, что, по-видимому, всё дело на пути к мирному разрешению.

Но накануне объявления нами всеобщей мобилизации появился в берлинской, весьма распространенной и близкой к придворным сферам газете «Lokal-Anzeiger», указ Императора Вильгельма о всеобщей мобилизации германских сухопутных и морских сил. Корреспондент нашего официального телеграфного агентства Марков не замедлил доложить об этом послу, который тотчас же отправил по сему предмету в Петроград шифрованную телеграмму. Свербеев записал время ее отправки – 11 ч. 10 м. утра. Но около двух часов пополудни к нему явился статс-секретарь Циммерман с категорическим опровержением сообщения помянутой берлинской газеты. Он прибавил, что издание ее приостановлено, и просил обо всем этом немедленно уведомить наше правительство. Вторая телеграмма отправлена была С. Н. Свербеевым в 3 ч. 20 м. пополудни. По какой-то довольно подозрительной «случайности» первая телеграмма получена была в Петрограде в 2 ч. 40 м. пополудни – потребовав, следовательно, всего около 4 часов, чтобы дойти до места своего назначения; вторая же, опровергавшая первую, попала в руки Сазонова более чем через 7 часов…