Помимо того у Анны-Франсуазы сформировалось ещё одно желание — забеременеть от Шарля. Она не сомневалась, что в отсутствии у неё детей виноват не кто иной, как герцог де Торрон. Свои способности в этом плане она ни малейшим сомнениям не подвергала. Шарль же казался Анне-Франсуазе полубогом — а полубоги не могут иметь дефектов. Ребёнка она, конечно, выдала бы за сына де Торрона — и только два человека, она и Шарль, знали бы правду. Ну и, конечно, обо всём догадался бы проницательный Дорнье, но в том не было большой беды. Что думал об этом Шарль? Ничего. Он просто не задумывался о такой возможности. Ему казалось, что всё должно идти своим чередом, ничего не может измениться в их отношениях, и так они будут существовать вечно. Кто-то назовёт это беспечностью, но тут повлияла скорее некая отрешённость Шарля от быта, от обыденной жизни. Его переплёты настолько заменили ему людей, что он мог бы при необходимости неделями и месяцами работать, не видя ни одной живой души и ничуть не страдая по этому поводу. В какой-то мере была удивительной его тяга, его любовь к Анне-Франсуазе, не должная возникнуть никоим образом — и всё-таки прорвавшая его глухую оборону.

Но последний рубеж этой обороны по-прежнему стоял незыблемо: доступ в мастерскую. «Нет, нет и нет», — говорил он Анне, и она обижалась, причём с каждым разом всё сильнее. Самое главное, что Шарль не мог найти никакого логически обоснованного предлога, чтобы не пускать Анну в дом номер один. Анна видела в его отказах нечто ритуально-религиозное, и потому любопытство её с каждым днём распалялось всё больше. А мы с вами прекрасно помним, к чему обычно ведёт любопытство госпожи де Жюсси де Торрон.

И в один прекрасный день, лёжа рядом с Шарлем на широкой кровати в съёмной комнате близ улицы Туриньи, она сказала: «У тебя остался последний шанс». — «Шанс на что?» — «На то, чтобы сохранить меня». — «Почему, что ты имеешь в виду?» — «У меня нет тайн от тебя, но ты окутан тайной с ног до головы, и это стоит между нами».

Он ничего не ответил, глядя в потолок и чуть покусывая верхнюю губу. «Ты же знаешь, что бы я ни увидела в твоей мастерской, это никогда не выйдет наружу, а для меня это важно, важно, как сама жизнь; тем более я могу догадаться, что там — тела? трупы? — я понимаю, что человеческая кожа — это непростой материал и не всегда он есть под рукой. Если ты боишься, что я упаду в обморок или ко мне в страшных снах будут приходить твои мертвецы — ты ошибаешься, потому что я видела мёртвых не раз, и однажды сама запорола насмерть человека (тут Анна несколько преувеличила), и мне уже ничего не страшно. Но знай, что так или иначе я добьюсь своего, и если ты не откроешь мне дверь в свой тайный мир, я приду с огнём и мечом, с вооружёнными пажами или наёмными гвардейцами, и я сумею сжать своё сердце так, чтобы оно ничего при этом не чувствовало».

«Зачем тебе это нужно?» — спросил он. «Потому что я этого хочу. Каков вопрос, таков и ответ». Помимо уже описанных выше причин, которые мешали Шарлю показать девушке свою мастерскую, свой первый дом, свой прежний кабинет, где он теперь бывал крайне редко, свою старую спальню, переделанную под сушильню, были и ещё некоторые факторы. Нет, никакой эврики, никакого открытия Америки. Кроме опасений, что в нём проснётся зверь, переплётчик-убийца, Шарль боялся того, что Анна его бросит — потому что возненавидит за то, чем он занимается. Ему казалось, что любовь герцогини легка, что она держится на волоске, и омерзительно грязная мастерская, пропахшая человеческой смертью, отвратит герцогиню от переплётчика. Дело было даже не в грязи: для Шарля не составило бы труда потратить денёк-другой и навести в мастерской порядок. Дело было в самой атмосфере — ведь как ни мой свинарник, как ни опрыскивай его парфюмами, он всё равно останется тем же, чем был до уборки. Так и переплётная мастерская сохранила бы свой странный и страшный дух после любой, сколь бы то ни было качественной чистки.

В Шарле сражались два человека — впрочем, в любом из нас всегда кто-то с кем-то сражается. Первый боялся потерять Анну и готов был показать ей мастерскую. Второй не меньше боялся потерять Анну и поэтому показывать ей мастерскую категорически не хотел.

«Хорошо, — сказал он, — будь по-твоему, когда ты хочешь поехать ко мне?» — «Нам всё равно не скрыться, поэтому сделаем так: завтра я нанесу тебе официальный визит, якобы для того, чтобы посмотреть, как продвигается работа над заказанным переплётом». — «Но она даже не начата». — «Ну и что?» — «Муж может спросить тебя, где переплёт и почему его так долго делают». — «Тогда начни прямо сейчас, как вернёшься домой». — «Но ты так и не определилась с книгой». — «Мне понравилось твоё предложение — то, первое». — «„Ромео и Джульетта“?» — «Да». — «Хорошо, я завтра же приступлю».

«И ещё, — добавила она, — не вздумай сегодня заняться уборкой и вылизыванием углов. Я хочу видеть твою мастерскую такой, какой ежедневно видишь её ты». — «Даже если я что-либо приберу, ты не будешь знать, была уборка или её не было». — «Нет, я буду знать». — «Откуда?» — «Ты мне прямо сейчас поклянёшься своей и моей жизнью — у нас она уже давно одна на двоих, — что ничего не сдвинешь, ничего не вынесешь, ничего не уберёшь, кроме разве что того случая, когда тебе нужно будет сделать это по рабочим причинам: завтра всё должно быть точно так, как и сегодня, никаких изменений, и, когда я приеду, примерно в полдень, ты ничего не должен от меня скрывать; клянись!» Шарль тихо сказал: «Клянусь». — «Громче!» — «Клянусь». — «Скажи полностью: моей и твоей жизнью». — «Клянусь моей и твоей жизнью, что ты увидишь всё». — «Вот теперь я тебе верю».

Он поклялся — и теперь не было другого варианта, кроме как исполнять. Хотел ли Шарль нарушить своё обещание? Да, конечно, хотел. Он думал о том, можно ли пойти против совести. Он не страдал суевериями — ничего не случится, если он нарушит клятву, — но что-то внутри мешало, не позволяло изменить данному слову. И он сдержался.

Хотя он, конечно, готовился — не физически, а духовно. Сидел в рабочей одежде в своём старом кабинете, поглаживая книги в переплётах из человеческой кожи, сделанных ещё отцом. Шарль не чувствовал неприятного запаха, исходившего от его рубахи и штанов, он привык, принюхался и специально надел их, чтобы по возможности отпугнуть Анну-Франсуазу. Впрочем, надежда на её отказ была мизерна: Шарль хорошо помнил тот самый первый раз, когда он вышел к ней, проникнутый трупным запахом насквозь, и она впитывала этот запах, высасывая его из каждого отверстия его тела.

В мастерской Шарля висел труп. Его доставили вчера по отдельному «заказу». Шарль хотел испытать новоизобретённый раствор для обработки несколько подгнившей кожи. Для этого труп следовало хотя бы пару дней подержать в подвешенном состоянии — и лишь потом сдирать с него шкуру. Со свежих тел Шарль наловчился срезать кожу несколькими движениями. Два надреза на руке — и кожа с руки единым пластом лежит у него на столе. По два надреза на каждую ногу, несколько штрихов на груди, и вся кожа с целого человека снималась буквально пятью-шестью шматами. Особенно осторожным приходилось быть с головой: лицевая кожа так и норовила прорваться в разрезах глаз, ноздрей, рта. Но он научился и этому.

Мертвец висел второй день, растянутый за руки и за ноги, и уже начинал пованивать. Шарль подходил к нему, поднимал пальцами веки — и смотрел в мёртвые глаза. «Кем ты был при жизни, дружок?» — спрашивал он. Но мертвец ничего не отвечал. При жизни он был, скорее всего, просто бродягой без роду и племени. Впрочем, говоря о мастерской, мы имеем в виду, конечно, подвал, где Шарль проводил предварительную подготовку кожи к обработке. Сами переплёты он делал наверху, в светлой комнате, которую в первую очередь собирался показать Анне. Он надеялся, что она удовлетворится этой демонстрацией и не будет настаивать на посещении подвала. Но он ошибался.