циферблате, как проведенная пером по линейке, — 9. 8. 7. 6. 5. 4. 3. 2, и готово; пошел двадцать первый час суток, только-то. Никакого звука, как будто не поезд отошел от станции две секунды назад, а тень поезда исчезла с экрана волшебного фонаря, повинуясь движению вынувшей диапозитив неуемной и беспечной детской руки.

— Ну вот, — сказал Джиггс. — Ты, наверно, не прочь махнуть домой и завалиться спать.

— Да, — сказал репортер, — пора, что нам тут делать еще.

Они сели в машину; парусиновый мешок Джиггс теперь поднял с пола и положил себе на колени.

— Да, — сказал он. — Найдет, найдет, не волнуйся. Он уже шмякнул его пару раз о платформу — штопором закручивал… Ты сказал ему, чтобы высадил меня на главной улице?

— Я тебя в отель отвезу, — сказал репортер.

— Нет, я на главной ихней выскочу. Мать честная, как все-таки здорово, что я здесь не живу; я бы никогда до дому не мог добраться без проводника. Я бы упомнить не мог название улицы, где живу, чтобы спрашивать дорогу, хоть бы даже и выучился его выговаривать.

— У Гранльё-стрит остановите, — сказал репортер. — Давай все же в отель…

Машина замедлила ход у перекрестка и встала; Джиггс подхватил свой мешок и открыл дверь.

— Нормально. Восемь пятнадцать всего; а с Артом у меня встреча в девять. Прошвырнусь немного по улице, воздухом подышу.

— Может, все-таки… Или, хочешь, ночуй у меня…

— Нет, ты езжай домой и ложись. Сколько из-за нас не спал.

Он наклонился к окну машины — сдвинутая набок кепчонка, грубо отесанное посиневшее лицо, неистовый глаз цвета налитой сливы; вдруг зажегся зеленый, в уши ударил пронзительный уличный звонок. Джиггс протянул руку; на секунду горячая жесткая расслабленная грубая ладонь потно соприкоснулась с ладонью репортера, как будто репортер дотронулся до промасленного приводного ремня механизма.

— Благодарствую. И спасибо за выпивку. Ну, счастливо, увидимся.

Машина тронулась; Джиггс захлопнул дверь; его лицо поплыло назад в рамке окна; зеленые, красные и белые огни, пульсируя, потускнели и тоже скрылись из глаз репортера, следившего сквозь заднее окно за Джиггсом, который, перекинув через плечо обмякший теперь грязный мешок, повернул и исчез в толпе. Репортер наклонился вперед и постучал по стеклу.

— В аэропорт, — сказал он.

— В аэропорт? — переспросил шофер. — Вроде тот, второй, сказал, что вам надо на Нуайяд-стрит.

— Нет, в аэропорт, — сказал репортер.

Шофер опять стал смотреть вперед; мимо мелькали стрелки одностороннего движения по узким улицам старого, стесненного города, а он, казалось, все устраивался, все располагал поудобнее конечности для долгого пути. Но вскоре старый квартал сменился расползающимися и неказистыми окраинами, по большей части не освещенными сейчас, и такси поехало быстрей; вскоре улица распрямилась и превратилась в ленточно-прямую дорогу, проложенную по земноводной равнине, и машина уже мчалась очень быстро, и теперь возникла иллюзия, ощущение подвешенности в маленьком воздухонепроницаемом стеклянном ящичке, стремительно влекомом парой слабеньких световых тяжей сквозь безмолвно и глухо несущуюся безмерность пространства. Оглядываясь, репортер по-прежнему мог видеть город, сияние его, все на том же расстоянии; с какой бы ужасающей скоростью и в каком бы одиночестве он ни перемещался, город параллельно ему перемещался тоже. Вырваться было нельзя; символический и всеобъемлющий, город ширью своей превосходил все измеряемые галлонами бензина расстояния, охватывая все часами ли, солнцем ли обусловленные пункты назначения. Он пребудет вовеки — неизбывный запах кофейно-сахарно-конопляно потеющих медленных железных посудин поверх вилкообразно ветвящейся неспешной бурой воды, и отсечена, отсечена, отсечена вся предельная синь широт и горизонтов; полноводные от горячего дождя канавы, косами заплетающие головы съеденных креветок; десять тысяч неотвратимых утр, когда десять тысяч качающихся эпифитов пунктирно подпирают мягкое гнилостное парение потеющего кирпича и десять тысяч пар коричневых, носками наружу, наемных Леонориных ступней тигрово расчерчены перемирием с непобедимым солнцем при посредничестве жалюзи; жидкий черный кофе, несметная тушеная рыба в океане масла — завтра, завтра, завтра; не только не надеяться — даже не ждать; просто существовать, терпеть.

МУСОРЩИКИ

В полночь — один из группы газетчиков на берегу уверял, что помощник капитана землечерпалки и сержант с полицейского катера у него на глазах пятнадцать минут кряду стояли и светили фонариками на свои наручные хронометры, — землечерпалка снялась с якоря, развернулась кормой к берегу и ушла; полицейский катер, более быстрый, белая кость, успел, пока она маневрировала, махнуть чуть ли не за волнолом. После этого пятеро газетчиков — четверо из них в пальто с поднятыми воротниками — тоже повернулись и пошли вверх по наклонному берегу туда, где шеренга стоявших бок о бок и полыхавших фарами машин начала уже редеть, тогда как полицейские — их теперь было значительно меньше — пытались предупредить неизбежную пробку. В эту ночь не было ни ветра, ни хмари. Благодаря расстоянию и прозрачности воздуха ожерелье неярких и ясных береговых огней, изгибом уходившее вдаль, создавало, как и пограничные огни вдоль волнолома, обычную иллюзию колыхания и трепета, напоминая цепочку светящихся домашних птиц, не вполне еще угомонившихся на насесте; ровные и размеренные махи маячного луча казались теперь не столько движением, сколько шелестом бегущей по густо усеянной тусклыми звездами воде мягкой передней лапы ветра. Они поднялись по склону туда, где полицейский, который четко вырисовывался не только на подвижном скрещивающемся фоне, создаваемом фарами отъезжающих машин, но и на звуковом фоне криков и гудков, стоял, подбочась, и, казалось, созерцал в абсолютно бесстрастном раздумье завершение и итог вот уже двадцатичасового поминального бдения, чьим участником он был.

— А с нами, сержант, тоже не хотите поговорить? — спросил первый газетчик.

Оглянувшись через плечо, полицейский косо посмотрел на них сверху вниз из-под козырька сдвинутой набок фуражки.

— Кто такие? — спросил он.

— Мы — представители прессы, — ответил газетчик искусственным издевательским голосом.

— Пошли, пошли, — сказал второй у него из-за спины. — Скорей бы с холода под крышу куда-нибудь.

Полицейский уже опять повернулся к машинам, ко взревываюшим моторам, к гудкам и крикам.

— Ну что вы, сержант, — сказал первый. — Что вы, что вы, что вы, что вы. Может, вы и нас заодно отправите в город? — Полицейский даже не стал оглядываться. — Ладно, может, вы хотя бы моей жене позвоните и скажете, что не пустили меня домой в таком виде, потому что облечены в темно-синий цвет чести, неподкупности и чистоты…

Полицейский перебил его, не поворачивая головы:

— Вы дежурство ваше кончайте по-хорошему, а не то придется кончать его в машине с решеткой.

— Вот и-мен-но. Наконец-то вы уловили суть. Ребята, он, оказывается, вполне…

— Да ну его, пошли, — сказал второй. — Пусть купит потом газету и