Он и сам засмеялся — негромко; громким его смех не был и позже, когда уборщик держал его, не давая повалиться, называл по фамилии и с «мистером», как Леонора, и говорил:

— Ну-ну-ну, перестаньте, возьмите себя в руки.

— Хорошо, — сказал репортер. — Взял, взял уже. Если ты видел хоть одного еще такого взятого человека, я куплю тебе самолет.

— Я не против, — сказал уборщик. — Но пусть лучше это будет такси, и езжайте на нем домой.

— Домой? Да я же едва-едва из дому. На работу теперь. Со мной все обстоит лучшим образом. Дай мне только еще глотнуть и покажи, где дверь, — вот и порядочек. Порядочек, понимаешь? А потом я совершенно случайно узнал, что это не я, а другие двое…

Но на этот раз он сам себя остановил; он молодцом держался, пока уборщик наливал и подавал ему вторую. Он держался просто отлично; ничего не чувствовал вообще, кроме медленно вступающего в нутро спиртного — огненного, мертвого и холодного. Вскоре он даже перестанет дрожать, вскоре он действительно перестал; идущему теперь в потоке яркой утренней неоскверненности, ему нечем было дрожать.

— Ну что, мне лучше теперь, — сказал он. Потом начал быстро повторять: — О Боже, мне лучше! Мне лучше! Лучше! Лучше! — пока не прекратилось и это, и он тихо, с трагически-пассивным провидением произнес, глядя на знакомую стену, на знакомую двойную дверь, в которую он собирался войти: — Что-то должно со мной произойти. Я слишком вытянулся и слишком истончился, что-то наверняка порвется.

Он поднялся по тихой лестнице; в безлюдном коридоре отпил из бутылки, но теперь жидкость была холодной, и только, и пилась как вода. Войдя в пустое помещение отдела городских новостей, он подумал, что мог бы хлебнуть и здесь, и сделал это. «Я так редко сюда наведываюсь, — сказал он. — Я не знаю, что принято в здешних кругах, а что нет». Но комната была пуста или сравнительно пуста, потому что он продолжал совершать этот поворот на сто восемьдесят градусов с отвесным креном без руля направления и руля высоты, глядя вниз на людную сушу и пустое озеро и решая — землечерпалка над ним двадцать часов, а потом лежать и смотреть вверх на расплывающийся венок, на слабое его качание под взорами изумленных чаек, и прочь, и пытаться объяснить, что не знал он.

— Не думал я этого! — воскликнул он. — Думал, просто они все уезжают. Не знал куда, но думал, что все трое вместе, что, может быть, ста семидесяти пяти им хватит перебиться, пока Холмс… и что потом он вырастет большой, и я тоже там окажусь; может, ее увижу первую, и она будет выглядеть как сейчас, хоть он и там, за пилоном, и я тоже не изменюсь, пусть даже мне будет сорок два, а не двадцать восемь, и он вернется после пилонов, и мы подойдем, может, с ней под руку, и он увидит нас из кабины, и она скажет: «Вот, помнишь, в Нью-Валуа он все кормил тебя мороженым?»

Потом ему пришлось торопиться, говоря себе: «Постой. Хватит. Прекрати», пока он действительно не прекратил, высокий, немного сгорбленный, со слегка шевелящимися, словно что-то пробующими губами, с глазами то быстро моргающими, то открывающимися на всю ширину век, как у человека, который борется со сном, сидя за рулем машины; и опять вкус, ощущение были всего-навсего как от мертвой ледяной воды, давившей на желудок холодным, тяжелым, безжизненным грузом; двигаясь — снимая пиджак, вешая его на спинку стула, садясь и вставляя в машинку чистый лист желтоватой бумаги, — он мог и слышать ушами, и чувствовать телом эту ленивую мертвенность внутри себя. Пальцев своих на клавишах он тоже не ощущал — только видел, как буквы материализуются из воздуха, черные, четкие и быстрые на ползущей желтизне.

Мальчик проспал прошедшую ночь на сиденье напротив женщины и парашютиста, прижимая к груди игрушечный самолетик; когда рассвело, поезд шел по заснеженной равнине. Когда они пересаживались на другой поезд, под ногами тоже был снег, а когда во второй половине дня проводник объявил город и, посмотрев в окно, женщина прочла название маленькой станции, снежило вовсю. Выйдя, они пересекли платформу среди молочных бидонов и клеток с птицей и вошли в зал ожидания, где носильщик подкидывал в печку уголь.

— Можно здесь взять такси? — спросил его парашютист.

— Да, стоит там один у входа, — сказал носильщик. — Пойду, кликну его.

— Спасибо, — сказал парашютист. Он посмотрел на женщину; она запахивала тренчкот. — Я здесь побуду.

— Да, — сказала она. — Хорошо. Но я не знаю, как долго…

— Чем торчать где-то еще, тут и подожду.

— Он не с нами разве? — спросил мальчик. Держа теперь самолетик под мышкой, он смотрел на парашютиста, хотя обращался по-прежнему к женщине. — Он что, не хочет видеть папу Роджера?

— Он не поедет, — сказала женщина. — Ты попрощайся с ним сейчас.

— Попрощайся? — переспросил мальчик. — Он перевел взгляд на нее. — Мы что, не вернемся разве? — Он перевел взгляд обратно. — Лучше ты съезди, а я с ним тут побуду. А папу Роджера как-нибудь в другой раз.

— Нет, — сказала женщина. — Сейчас.

Мальчик смотрел то на него, то на нее. Вдруг парашютист сказал:

— Пока, малыш. Увидимся.

— Ты точно будешь ждать? Ты не уедешь?

— Нет. Буду ждать. А ты поезжай с Лаверной.

Носильщик вернулся.

— Ждет вас, — сказал он.

— Машина ждет, — сказала женщина. — Скажи Джеку: «До свидания».

— Ладно, — сказал мальчик. — Ты подожди нас здесь. Вернемся — перекусим чего-нибудь.

— Да, конечно, — сказал парашютист. Вдруг он поставил чемодан на пол, наклонился и взял мальчика на руки.

— Не надо, — сказала женщина. — Ты здесь подожди, там метет…

Но парашютист пошел с мальчиком к выходу, волоча негнущуюся ногу, женщина за ним — снова под снегопад. Такси оказалось маленьким туристским автомобилем с буквенным знаком на ветровом стекле и попоной на капоте, таксист — немолодым человеком с седоватыми усами. Он открыл перед ними дверцу; парашютист посадил в машину мальчика, отступил, помог сесть женщине и опять наклонился к окошку; если бы кто-нибудь пристально понаблюдал в последние дни за репортером, он сразу узнал бы теперешнее выражение лица парашютиста — слабенькую гримаску (в его случае еще и свирепую), которую лишь за неимением лучшего слова можно назвать улыбкой.

— Ну, счастливо, старина, — сказал он, — будь умницей.

— Ладно, — сказал мальчик. — А ты пока поищи, где тут можно перекусить.

— Хорошо, — сказал парашютист.

— Ну всё, мистер, — сказала женщина. — Поехали. — Машина тронулась и стала, разворачиваясь, отъезжать от вокзала; женщина по-прежнему сидела, наклонившись вперед. —