– Я думал, ты потыкаешься, помыкаешься и отцепишься, парень, – ворчал убийца, снимая с шеи заостренный кусочек хрусталя. – А ты сжал челюсти, как бультерьер. Я заприметил тебя еще в клубе на той дурацкой помолвке. Уж больно рьяно ты взялся расследовать смерть жениха. Что мне остается, кроме как прикончить тебя? Видит Бог, я не хотел. Ты сам напросился.

Прежде чем пуститься на поиски, визитер решил спросить совета у маятника. Он не любил тратить силы попусту.

– Ну-с, дружище, подскажи мне, есть кто-то живой в подземелье?

Маятник замер, посверкивая в сумраке гранями и чуть подрагивая. Он висел отвесно и не желал раскачиваться, как в первый раз.

– Давай же, не капризничай, – настаивал хозяин. – Мне нельзя задерживаться здесь. Вдруг кто-нибудь снова нагрянет в это чертово логово?

Он уже пожалел о том, что приехал в Плутонову нору. Надо было не торопиться и сперва проверить маятником карту Москвы и области. Балычев мог спрятать пленника где-то в другом месте и заставить «чертовок» приглядывать за ним.

«Вряд ли, – подумал убийца. – Плутон всегда стремился к простоте. У нас с ним одна школа. Когда-то я тоже был наемником, потом решил поработать на себя. Мне все наскучило! Я устал смотреть на людей в оптический прицел, закладывать взрывчатку в их машины. Плутон заразил меня страстью к авантюрам. Мне захотелось чего-нибудь экзотического, мистики и волшебства. Игры со смертью могут быть захватывающими. Кажется, что ты постиг и обуздал ее… ан нет! У смерти припасено много секретов, которые будоражат воображение. Я поддался ее очарованию, углубился в ее тайные культы. И она подарила мне нечто особенное…»

Маятник отказывался раскачиваться.

Убийца обошел с ним весь дом и сообразил, что раз в катакомбах нет живых людей… возможно, там находятся трупы. Спускаться под землю из-за нескольких мертвых тел? Блуждать темными коридорами, дабы убедиться, что дотошный сыщик испустил дух?

– Будь это так, Плутон показал бы мне его останки, – обронил он в гнетущую тишину. – А где же танцовщицы канкана? Сбежали? Или тоже мертвы?..

* * *

После Александрии у меня появилась потребность записывать свои мысли. Иначе можно было сойти с ума. Мне становилось легче, когда я выплескивала переживания на бумагу. Этот взгляд со стороны позволял мне обрести равновесие.

Мой дневник – история моей судьбы, которая протянулась из зыбкого прошлого в туманное настоящее. В будущее я стараюсь не заглядывать. Коридор времени, когда-то открытый Аменофис, завел меня в тупик. Вероятно, я свернула не туда, куда следовало, заблудилась. Но обратного пути нет.

Я делала все, чего ждал от меня мой жестокий возлюбленный. Подчинялась ему беспрекословно. Зачем, с какой целью мы занимались тем, чем занимались? Я догадывалась… вернее, я понимала, к чему все идет. И боялась думать, чем это закончится.

У меня есть единственное оправдание, которое я надеюсь представить на суд Осириса, когда мои грехи будут положены на чашу весов. Это любовь.

Никого не удивляет, что зло умеет ненавидеть. Но, оказывается, зло еще умеет… любить. Я полагаю, любовь и есть исконная суть всего живого.

Чахлая былинка любит холодный камень, у подножия которого она растет. Камень любит землю, на которой лежит. Птица любит небо, в котором летает. Колос любит лезвие, которое срезает его. Плод любит уста, которые им насыщаются. Даже ржавый гвоздь, кажется, любит старую доску, с которой они вместе когда-то представляли собой нечто более полезное, чем хлам, в который их превратило время.

Время может отнять у нас все, кроме любви. Выбираем ли мы тех, кого нам суждено полюбить? Или это как ураган в открытом море – настигает нас внезапно? Мы тонем в бушующих волнах и благословляем их.

Кто мы? Песчинки любви в межзвездном пространстве? Искорки Бога? Или слезинки Дьявола, который плачет по покинутым небесам? Как нам жить в безмятежности? И как нам без страха переступить порог смерти?

Может, в ту далекую стылую ночь мне лучше было бы пойти ко дну вместе с «Титаником»? Упокоиться вместе с остальными пассажирами лайнера? Уйти в небытие и остаться в нем?

Увы! Ход событий предопределен. Мне следовало послушаться Аменофис и забыть то, что она просила меня забыть. Она знала, что говорила. Но я уже не принадлежала себе. Мое сердце похитила любовь!..

Мужчина стал моим Богом, на которого я молилась. Он определял мои решения и поступки. Я предала бы все и всех ради него, согласилась бы стать клятвопреступницей. А может, я уже преступила все, что могла преступить. И теперь принадлежу ему – Менату. Мне все равно, праведник он или закоренелый негодяй. Любовь слепа. Она еще и глуха, и нема. Я отказывалась слышать то, что нашептывал мне внутренний голос. Я не смела выразить свои чувства вслух, признаться возлюбленному, как много он для меня значит.

Он позвал меня за собой, и я пошла, не спрашивая, какой будет дорога и куда она нас приведет. Важно, что мы идем по ней вместе – рука об руку. Он всегда рядом, я ощущаю его присутствие, где бы он ни находился. Мы дышим в унисон, наши сердца бьются в одном ритме. Предать его – значит предать себя. Расстаться с ним – значит умереть.

После Александрии Менат стал более откровенным со мной. Он показал мне отрывок из летописи итальянского города Мессины на острове Сицилия. Это были хроники конца девятнадцатого века. В них говорилось о синьоре, которого боялись все местные жители. От него шарахались даже прожженные морские волки, если вдруг тот невзначай заходил в портовую таверну. Ведь стоило синьору пристально взглянуть на кого-нибудь неугодного, и тот… умирал.

Менат сказал, что специально побывал на Сицилии и посетил Мессину. Для этого он выучил итальянский язык, правда, изъяснялся на нем с трудом. Зато он сам беседовал со старожилами и расспрашивал, не слышал ли кто-нибудь о том загадочном синьоре от родственников.

– Мне захотелось найти его дом или хотя бы место, где стояло здание, – признался он. – Казалось, я что-то почувствую… какие-то особенные флюиды, сумею что-то понять. Именно в то время я увлекся маятниками. Один человек рассказал мне, что при правильном подходе маятник служит проводником в иную реальность, отвечает на вопросы, которые недоступны человеку. Нужно уметь пользоваться этим чудесным инструментом и верить ему. Я начал учиться. Читал Аристотеля, Фуко и аббата Мерме. Узнал, что изображение отвеса неспроста присутствует в символике масонов. Моим наставником стал бывший монах. Он сразу предупредил меня, что ответы, которые дает отвес, исходят из неизвестного источника. Кто за этим стоит, Всевышний или лукавый, для меня не имело значения. С тех пор я неразлучен с маятником.

Менат говорил долго, а я слушала. Вероятно, он нуждался в молчаливом слушателе. Он жил двойной жизнью, и это наложило отпечаток на его характер. Невозможно держать все в себе, но нельзя откровенничать с другими. Со временем такой внутренний конфликт становится непосильным бременем.