Когда я был любим, в восторгах, в наслажденьи,

Как сон пленительный, вся жизнь моя текла.

Но я тобой забыт, — где счастья привиденья?

Ах! счастием моим любовь твоя была!

Между тем судьба, словно решив сжалиться над Жуковским, посылала ему утешение за утешением. Правда, они в основном лежали в сфере иной, далекой от сердечного трепетания, — это были припарки для тщеславия и честолюбия, однако мужчина ведь не может жить только сердцем, он более живет умом. Ум Жуковского в это время всецело занят новым видом деятельности: преподаванием русского языка и литературы невесте великого князя Николая Павловича (будущего императора), прусской принцессе Шарлотте, окрещенной Александрой Федоровной. Это была очаровательная юная женщина, которая искренне старалась полюбить Россию и немало в этом преуспела с помощью Жуковского. Он был доволен и ученицей, и новой деятельностью вообще — он ведь был прирожденный наставник, — и творческий дух вновь ожил в нем: Василий Андреевич много переводил, много писал.

Он собирал деньги для парализованного и полуслепого поэта Ивана Козлова (того самого, который написал великолепные строки: «Вечерний звон, вечерний звон, как много дум наводит он…»), отпустил на волю всех своих крепостных, добился для Пушкина замены ссылки на перевод в Бесарабию чиновником Коллегии иностранных дел. Именно в это время, прочитав только что написанную поэму «Руслан и Людмила», Василий Андреевич пришел в такой восторг, что послал Пушкину свой портрет с надписью: «Победителю-ученику от побежденного учителя»…

А теперь и о сердце Жуковского.

В 1819 году при дворе он познакомился с графиней Софьей Александровной Самойловой, фрейлиной императрицы Марии Федоровны. Софи Самойлова была женщина редкой любезности, спокойная, но неотразимо очаровательная. Ей равно покорялись мужчины и женщины. В ее глазах и пленительной улыбке были и чувства, и мысль, и доброжелательная приветливость. Она была умна не мужским, холодным, ироничным, а ясным женским умом, вдобавок начитанна, образованна. Словом, это была воистину прелестная дама, в которую Василий Андреевич влюбился неожиданно для себя.

И… испугался этого. Прежнее чувство, которое стало ему привычным как жизнь, кончилось. Софи была совсем другой женщиной, чем милая простушка Маша. Она меньше всего желала бы жизни эпистолярной, платонической, неопределенной, бесполой — всего того, что тешило такого нерешительного, робкого и не больно-то страстного мужчину, как Жуковский. Долгоиграющим возвышенным романом тут было не обойтись, и только Жуковский уже начал подумывать о приличном отступлении, как ему повезло. Приятель его, Василий Алексеевич Перовский, бывший адъютантом Николая Павловича, тоже влюбился в очаровательную графиню и признался в этом Жуковскому. Сохраняя на лице выражение благородной печали и с трудом сдерживая вздох нескрываемого облегчения, поэт совершил отступательный маневр, который произвел большое впечатление на окружающих и закрепил за Василием Андреевичем репутацию человека редкостно самоотверженного. А на день ангела графини Софьи ей было преподнесено очень милое, хоть и несколько назидательное стихотворение с пожеланиями всяческого счастья. Эта душевная встряска несколько развеяла уныние Жуковского, вновь полились стихи… Ну а когда великую княгиню Александру Федоровну доктора послали за границу для поправления здоровья, Жуковский отправился туда же в ее свите.

По пути удалось заехать в Дерпт: повидаться с Машей. Он знал, что молодая женщина ждет ребенка, и считал, что этот дружеский визит необходим.

С каким бы тяжелым сердцем ни ехал Василий Андреевич в Дерпт, он даже и вообразить не мог, какое впечатление произведет на него и Машу эта их встреча. Она оказалась воистину судьбоносной… даже в самой потайной глубине своей возвышенной, вернее, восторженной души Жуковский больше не мог отыскать и тени прежнего чувства, некогда воодушевлявшего его и доставлявшего столько мучений. Теперь он мог смотреть на прежнюю любовь если не равнодушно, то всего лишь с нежностью доброго дядюшки — на милую, хорошенькую, вдобавок неудачливую племянницу. Созерцание беременной женщины производит на слабых, женственных мужчин воистину разрушительное впечатление, потому что именно разрушает образ возлюбленной, созданный их воображением. Таков неизбежный результат столкновения любви платонической и материальной, и, увы, можно не сомневаться, что это разрушение непременно произошло бы тотчас после женитьбы Жуковского на Маше (ежели она состоялась бы). Капот, чепец, небрежно причесанные волосы, стоптанные туфли, смятая сорочка, созерцание неизбежных женских неприятностей, которые производят на некоторых мужчин впечатление отталкивающее… И как бы ни убеждал себя Василий Андреевич, что Маша Протасова — его вечная любовь, он, как человек тонко чувствующий и привыкший точно анализировать свои чувства, не мог не отдавать себе отчет: любовь умерла. Он любил, истинно, пылко, по-прежнему любил ту, прежнюю Машу, однако ничего не находил от нее в измученном лице и расплывшейся фигуре этой новой Маши — чужой жены, будущей матери.

Конечно, он постарался сохранить хорошую мину при плохой игре. Однако забавно и в то же время грустно читать его письмо к родственнице, Авдотье Елагиной, касаемое этой встречи с Машей:

«Я был в Дерпте и рад тому, что был там. Видел Машу, говорил с ней о ней и доволен — это поэзия. Мы говорили о нашей утопии. Она непременно должна огромаздиться, но когда? Будем ждать и надеяться перед затворенной дверью. Пока то пускай будет нашей радостью, что мы все сбережены друг для друга. Судьба прогремела мимо нас, поколотив нас мимоходом, но не разбив нашего лучшего: любви к добру, уважения к жизни и веры в прекрасное. Все остальное — шелуха. A propos de[29]прекрасное. Я никогда не говорил вам о великой княгине: это прекрасное в живом образе передо мной…»

И далее он писал уже только о великой княгине Александре Федоровне, которой продолжал давать уроки.

Вот так-то. A propos de прекрасное, вернее, а propos de любовь…

А что же Маша? Что чувствовала она?

Беременность — странная штука… Женщина углубляется в себя, начинает воспринимать себя иначе. Кого-то осознание себя как вместилища для будущего младенца радует, кого-то — раздражает. Это полное подчинение себя, прежде свободной, независимой, веселой, оживленной, какому-то неведомому существу, которое сделало тебя сонной, вялой, слезливой, неповоротливой, неприглядной, привередливой в еде, беспрестанно мучимой тошнотой… о, поверьте, что разные женщины воспринимают свое новое состояние по-разному. Некоторые не умиляются зрелищу своего живота, а стыдятся его. Особенно если встречают при этом мужчину своей несбывшейся мечты.

Теперь Жуковский был для Маши недоступен в тысячу, в миллион раз больше, чем прежде. Не только потому, что она была женой другого, будущей матерью, а для него так уж святы были узаконения света и церкви. Просто она ясно видела на дне его темных и вроде бы непроницаемых глаз искреннее дружеское, вернее, братское… равнодушие. И это убило ее наповал, потому что супружеская жизнь разбудила в ней женщину, но не дала удовлетворения телу, потому что мечты ее о Жуковском из розовых снов невинной девочки обратились в истинную страсть зрелой женщины — страсть безнадежную… Ее любовь усилилась стократно, а его — умерла. И эта краткая, очень печальная встреча ясно показала Маше, что никого, даже своего ребенка, она не будет любить так, как любит Жуковского.