— Убили! Как дикого зверя на охоте, на клочки растерзали! Места живого не оставили, ироды треклятые. Как есть месиво одно от человека осталося!

— Что ты, что ты, Сеня, что несешь! Как убили? Дмитрия? Государя Дмитрия Иовановича? Боже милосердный и всемогущий, что же это? Снова, снова…

— Девки, помогите царицу в покой снести — обомлела, злосчастная, как есть обомлела, вона глаза-то закатилися.

— Нет, нет, могу я, могу, слышать должна все — что было, как!

— Все, сестра, расскажу, ничего не потаю. Только поначалу дай иное слово сказать. Придут к тебе. Сей ли час, позже ли, а непременно придут. Звать будут, чтобы пошла ты к нему, глянула на него…

— Нет! Нет! Не пускай их, Сеня, нипочем не пускай. Оклематься мне надо. Человек же я. Силушки моей нету…

— Вот о том и речь, как придут, должна ты их принять, а к телу идти наотрез откажись. Незачем, скажи.

— Как так незачем? Не пойму что-то.

— Мол, не твой это сын.

— Немой? Да я ж сама…

— Признала его. Так и говори, сестра, со страху. Со страху признала. А как же не со страху, когда покойная царица Марья Григорьевна пытала тебя, глаза чуть огнем живым не выжгла. Нешто не натерпелась ты, сестра, страху, что здесь, в Кремле, что в монастыре своем. Кто с тебя за то спросит? Патриарх и тот разрешит.

— Не смогу я так, Сеня. С силами маленько соберусь, непременно сама пойду. Проститься. Слово последнее сказать…

— С кем проститься?

— С кем?

— То-то и оно. Не ночевал последние две ночи государь в своей спальне. Неведомо где пребывал. Две ночи, слышь, сестра?

— И у меня два дня не был.

— Ну, вот — сама видишь. А порешили-то его в опочивальне.

— Возвернулся, что ли, в недобрый час, болезный?

— Никто его в глаза с утра не видал.

— Так ты думаешь, Сеня, как тогда, в Угличе…

— Ничего не думаю. И тебе не присоветую. Откажись наотрез от государя, да и весь сказ. Тебе, государыня, жить, а тому, кто на улице вон лежит, уже все едино. И жить-то тебе надо в Москве остаться — не в глухомань северную, снеговую, людьми заброшенную ворочаться. Не дразни разбойников, сестра, ни Боже мой, не дразни. Сама знаешь, прольется кровь, учуют люди запах ее — не остановятся. Все на своем пути колоть да крушить станут.

— Не надо, не надо, Сеня, не могу больше…

— Да и не можешь ты не отречься от государя. За тебя уже слово сказано было принародно, что ты его отвергла и разоблачить собиралась.

— Я?! Да кто ж мог?

— Какая тебе сейчас-то разница. Вся Москва теперь слова царицыны повторяет. Один у тебя выход, сестра, одно для всех нас спасенье — отрекайся. А там — Господь простит.

— Простит… Нет уж, мне никогда не простит. Крест этот мне и в аду нести — лучшего не заслужила царица-инока, Ни под какой куколью монашеской всего содеянного да сказанного не отмолишь. Что ж, я в деле, я и в ответе. Только расскажи мне, Сеня, как это было. Не жалей меня. Теперь уж никак не жалей.

— Да что сказать-то. Бояре положили Дмитрия Ивановича царства лишить.

— По какой такой причине? Чем перед ними завинился? Уж на что покойник Иоанн Васильевич грозен был, никто о таком и мысли не имел.

— Василию Ивановичу престола захотелось, вот тебе и весь сказ.

— Неужто опять Шуйскому? Вот где злодей-то настоящий, вот оборотень лютый.

— Вся семейка у них такая. Подговорил бояр других, Голицына обманом прихватил. Что там, уговорили они дьяка Тимофея Осипова в палаты царские пробраться да там Дмитрия Ивановича и порешить.

— Да что это за дьяк-то за убивец? Нешто бывают такие?

— Значит, бывают. А дьячишка-то самый что ни на есть ничтожный. При Годунове-то в Приказе Казанского дворца находился, то в дворцовых дьяках ходил, из Галицкой чети оклад получал. Сказать-то ничего путного не скажешь. Не иначе деньгами большими бояре соблазнили, иначе и не поймешь. Сказывали, причастился дьяк перед тем как на убивство идти, у попа благословился, как на верную свою смерть.

— Проклятый!

— Одного в толк не возьму, как ему через пять караулов стрелецких в самом дворце проскользнуть удалось. Стрельцы все на месте были. В опочивальню вошел, тут его боярин Басманов и порешил, а тело в окошко на площадь выкинул.

— Страсть-то какая! Ровно не можем мы без кровушки людской, теплой, года пережить. Все нас на нее тянет, тянет. Государь — чем он не добр тем же дьякам был? Ведь ничем не тревожил, одни награды раздавал.

— А человеку всегда мало. Чем больше получит, тем больше захочет. Народ на площади как тело дьяково увидал, шум поднял. Государь и повелел боярину Басманову на крыльцо выйти узнать, что за беспокойство такое. Вышел боярин да тут же и возвернулся. Мол, требует тебя, государь, народ. Слух прошел, что бояре на тебя напали, заговор против тебя составили. Государь на первых порах к окошку подошел, а в него из ружей и начали стрелять.

— Народ?

— Зачем народ? Тут заговорщики повсюду своих людей понаставили. Случая ждали: раз у дьяка не вышло, так чтоб другим способом государя, но непременно порешить. Басманов-то и отговорил государя на крыльцо выходить. Дело нечистое, сразу понял.

— Поздно за ум взялся.

— Верно, поздно. Да только и людишки в Кремль сбежались по набату, ничего не зная, не ведая. Боярин и решил все сам им объяснить, толпу-то поуспокоить. Подумал, видно, разберутся — разойдутся. Ан не тут-то было. Как толпа стала его слушать, перестала галдеть, Татищев Басманова в спину кинжалом и порешил.

— И Басманова! Господи, Господи, за что так люто наказуешь землю нашу? Почему не пошлешь нам мира и в человецех благоволения? Захлебываемся ведь, захлебываемся в собственной кровушке, сколько я ее за свой бабий век перевидала — страх подумать.

— Погоди, погоди голосить, государыня. Дальше еще хуже стало. Скинули заговорщики Басманова на площадь. Еще жив был, дергался. На мостовой его добили кто чем мог.

— И ты все видел, Сеня? Ты видел?

— Видел, государыня-сестрица. И как государь спастися пытался. Сказывали, потайными ходами из своего дворца в каменные палаты на взрубе перебрался. А оттуда одна дорога — в окно.

— Ох, батюшки, ведь высоко-то там как, страсть!

— Вот тут-то и подвернулась нога у государя. Уж на что, казалось, ловок, а тут… замертво на землю упал. Очнулся — нога не ходит. Поначалу вроде посчастливилось ему — к украинским стрельцам попал; они его в ближайшие хоромы унесли да укрыли. Отстреливаться пытались. Да нешто против заговорщиков устоишь! У Василия Ивановича все всегда продумано. На том Шуйские и стоят. Сам-то Василий Иванович в сторонке держался, а Голицыны — те уж всласть поглумились. Платье царское с Дмитрия Ивановича содрали. Пинать ногами стали, да так, чтобы народ не видел. Известно, народ бы за государя встал.