Верят ли? А почему бы и не верить? Кто не знает, как бояре власти ищут, как ради нее, треклятой, друг дружку истребить готовы с чадами и домочадцами. Дело известное с незапамятных времен. А тут еще Молчанов Василия Шуйского называет — каждый помнит, что не миновало боярина кровавое Углическое дело.

Да и меру бояре, что ни говори, перебрали. О таком поругании покойного, в святом соборе, у Самой Богородицы, на царство венчанного, подумать гнусно. А правда — какая правда со смертью той утвердилась? Только что убийцы и заговорщики промеж себя тут же свару затеяли, кому на престоле усесться. У народа и спрашивать не собираются, о Земском соборе и слуху никакого нет. Сами между собой русскую землю делят, богатства ее по своим карманам бездонным рассовывать собираются.

Слушает народ Молчанова. Вроде бы даже радуется. Мол, не удалось боярам ненавистным свою волю творить. Еще вернется государь Дмитрий Иванович — за все беды народные отплатит, с ворами да мошенниками любо дорого как расправится.

Один из воротных сторожей и вовсе новость неслыханную принес. Будто человек от Михаила Молчанова к ним, Шуйским, на двор пробрался. Умудрился, смерд окаянный, Марине Юрьевне в собственные руки письмецо тайное передать. Понятно, не свое. Не супруга ли ее, случайно?

Иван Иванович брату проходу не дает. Подозрительным ему кажется: не убивается Марина Юрьевна по супругу убитому. Больше про арапчонка любимого толкует. То ли сбежал куда, забился, то ли пришибли ненароком. Другого такого не найти. Отыскали ей горничных ее, куафера, что волосы укладывает. Так она требует, чтобы всю рухлядь ей привезли.

Другое дело — Юрий Мнишек. Вот воевода белугой по зятю ревет. Так убивается, что иной раз смотреть жалко. Прикипел, видно, сердцем к легким денежкам. А может, и в самом деле обиход царский московский по душе пришелся. Что еда, что охота, что девки для блуда — поди в другом месте таких найди!

Решили отца с дочерью пока вместе не селить. Все равно из Москвы куда-нибудь отправлять придется. Углич — не Углич, а город какой подобрать надо. Гости любые накладны, а уж о пленниках высоких нечего и говорить.

Кто бы стал с польской державой в войну от безделицы вступать. Народу с их земель наехало видимо-невидимо. Тут вот и поди сообрази, для чего. И король Зигмунт не в обиде — напротив, своих дворян еще и еще подсылает. Вроде как не нужны они ему в Польше, пусть на дешевых русских хлебах пасутся, польской воды не баламутят. Не торопит их, назад не зовет, а порядок блюдет, чтобы никто им в Московии обид не чинил.

Жив ли, нет ли Дмитрий Иванович. Трое суток бояре совещались. И про престол — кому занимать. И про тело, что на Торжище — Красной площади на всеобщее обозрение положили. Если Шуйские и затеяли заговор, отдавать им так просто власть не собирались ни Голицыны, ни Мстиславские, ни Романовы.

За трое суток до того доспорились, что едва не решили все государство русское на княжества поделить: каждому бы свои владения достались. О державе единой и думать забыли.

Братья Шуйские обеспокоились: не упустить бы престола. Неужто-то уступать его всем этим крикунам и горлопанам. Решили на своем подворье, со своими сторонниками избирательную грамоту составить, а там самим ее с Лобного места народу и прочитать. Ждать нечего!

…Все московские прирожденные цари выезжали верхом в сопровождении одних стрельцов. И последних Димитрий держал постоянно при себе, две или три тысячи человек, вооруженных длинными пищалями; он повелел также отлить много пушек, хотя их было много в Москве. Сверх того он иногда приказывал строить крепостцы и брать их приступом и обстреливать из больших пушек, в чём принимал участие сам, как простой воин, и не пренебрегал никакою работою, желая вселить в московитов доброе разумение, как вести войну, и однажды повелел сделать чудище — крепость, двигавшуюся на колесах, с многими маленькими полевыми пушками внутри и разного рода огнестрельными припасами, чтобы употребить эту крепость против татар и тем устрашить как их самих, так и их лошадей, и поистине это было измышлено им весьма хитроумно.

Зимою эту крепость выставляли на реке Москве на лед, и он повелел отряду польских всадников ее осадить и взять приступом, на что он мог взирать сверху из своих палат и все отлично видеть, и ему мнилось, что эта крепость весьма удобна для выполнения его намерения, и она была весьма искусно сделана и вся раскрашена; на дверях были изображены слоны, а окна подобно тому, как изображают врата ада, и они должны были извергать пламя, и внизу были окошки, подобные головам чертей, где были поставлены маленькие пушки. Поистине, когда бы эту крепость употребили против таких врагов, как татары, то тотчас бы привели их в замешательство и обратили в бегство. Того ради московиты прозвали ее чудовищем ада и после смерти Димитрия, которого они называли чародеем, говорили, что он на время запер там черта, и там его, Димитрия, также сожгли.

Исаак Масса. «Краткое известие о Московии в начале XVII в.»

Начался в Москве среди бояр мятеж, потому что многие захотели на царство. А дворяне, и дети боярские, и всякие служилые люди — те того и хотели, кто кому нравится и кто кого жаловал; а иные иного, кто к кому добр. И оттого началось во всех людях великое волнение…

И приговорили все бояре, и дворяне, и дети боярские, и гости, и торговые люди выбрать двух бояр — князя Федора Мстиславского и князя Василия Шуйского, и привели их на Лобное место, и выбрали всем народом на Лобном месте боярина князя Василия Ивановича Шуйского, и нарекли его на все православное христианство царем и великим князем на третий день, после расстригиного убийства. И с Лобного места князь великий Василий пошел в Пречистую соборную церковь (Успенский собор Кремля) и там молебен слушал. И осенил его крестом Крутицкий митрополит (Пафнутий, чудовский архимандрит), и возложил на него крест животворящего древа, который кладут на себя цари в царское поставление, и говорили над ним нареченную молитву.

А царским венцом венчался того же 7114 (1606) года июня в 1-й день. И крест ему целовали бояре, и дворяне, и дети боярские, и всякие люди, и все города Московского государства.

«Пискаревский летописец»

Не только без совета со всей землей (без созыва Земского собора) поставили его на царство, но и в Москве многие люди о том не ведали.

«Новый летописец»

— Боярин, я не хочу больше пользоваться твоим гостеприимством. Я обязана тебе жизнью, но время прошло, и я хотела бы соединиться с моим родителем. Надеюсь, он в Москве. Я могла бы с ним увидеться? Или я приговорена к плену в твоем доме?

— Как ты могла подумать такое, государыня! Твой плен — условие твоей безопасности, а никто из бояр не хотел бы, чтобы с тобой что-нибудь в Москве случилось.

— Тогда в чем же дело?

— Я поговорю с государем.

— Государем?

— Василием Ивановичем. Шуйским. Что тебя удивляет, государыня?

— Вы даже не отбыли времени траура по покойному.

— Не хотел бы тебя огорчать, но твой супруг признан вором-самозванцем. Его смерть — просто казнь, которая никак не требует траура, и государство не может оставаться без царя. Да еще в такое бунташное время.