Демобилизованный после тяжелого ранения в ногу, Старшинов поступил в Литературный институт и, проучившись год, решил показать плоды вдохновений кому-то из классиков. Сунулся к Николаю Тихонову – тот в Индии, по Гималаям лазает. Владимир Луговской после «медвежьей болезни», случившейся с ним на фронте под бомбежкой, впал в мизантропию и никого не желал видеть. Александр Твардовский снова ушел в черный запой, но секретарша пообещала: выйдет недели через две к людям и непременно встретится, так как молодежь любит. Константину Симонову было не до литературной смены – он писал срочный доклад к очередному пленуму ССП. Пытался Старшинов пробиться и к Борису Пастернаку – куда там: Шекспира переводит, парит в небесах, некогда ему с земноводными возиться. Тогда начинающий поэт добыл телефон Михаила Светлова, и тот радушно пригласил его через пару дней в Дом творчества «Переделкино», куда как раз собирался на месячишко. Между делом классик попросил студента по дороге купить на станции бутылочку водки и пивка. Михаил Аркадьевич употреблял прилежно, ежедневно, чего не скажешь о творческом усердии. В квартире на улице Горького висел плакат «График на фиг!». Он уверял, что на мемориальной доске, которую когда-нибудь прикрепят к стене его дома, будет выбито золотом по мрамору: «Здесь жил и не работал Михаил Светлов». Вторую половину жизни поэт в основном шутил. Когда его спросили, как он со своим острым языком пережил 1937-й, Михаил Аркадьевич ответил: «Я, знаете ли, в 36-м так напился, что протрезвел только в 53-м».

В условленный день Старшинов помчался на Киевский вокзал, сел в пригородный поезд, но, выйдя на станции, просьбу мэтра не выполнил: стипендия давно кончилась. И вот он, благоговея, вступил в одноместный номер (большая редкость по тем скученным временам), да еще со своим личным – слыхано ли? – умывальником. Живут же классики!

– Проходи, Коленька, садись. А где же, дружок, водочка с пивом? Я их, родимых, за окно повешу на прохладу…

– Понимаете, Михаил Аркадьевич, я на станции зашел в сельпо, там пива не было, а водка какая-то плохая оставалась…

– Запомни, Коленька, водка бывает только хорошая и очень хорошая. Ладно, цыганские твои глаза, знаю я вас, комсомольцев! Сам сбегал, купил, да еще с прицепом. Водка без пива – деньги на ветер. А вот и закуска – от обеда осталась. Ну-с, по маленькой и за работу!

Выпили. Старшинов достал тетрадку и стал декламировать:

Классик внимательно слушал, кивал, останавливал, поправлял, хвалил, поругивал, советовал, в общем, готовил литературную смену, не забывая подливать себе и смене водочку с пивом. В какой-то момент студент почувствовал, что мочевой пузырь уже на пределе, заерзал, прервал чтение и неловко спросил, где тут туалет…

– Зачем тебе нужник? – удивился автор «Гренады».

– Да вот… пиво…

– Что за глупости! Вон – раковина. Не надо никакого туалета…

«Потрясающе! – восхищался много лет спустя Старшинов. – Я прожил жизнь, перевидал тысячу людей, у кого только не бывал в дому, а такой широты больше не встречал. Вы только, Егор, подумайте: принял меня, балбеса, напоил, накормил, три часа слушал мои стихи да еще разрешил справить нужду в свой рукомойник! Верх гостеприимства! Вот это были классики, настоящие гиганты! Теперь таких нет… Да и мы, кто знал их, тоже скоро уйдем. А потомки не поверят…» Николай Константинович умер при Ельцине, в 1998-м, в бедности и забвении, как большинство фронтовиков. Светлову повезло, он скончался в 1964 году, когда Советская власть была на взлете, знаменитых поэтов боготворили, и его светлым именем назвали библиотеки, школы, бригады, улицы, пионерские дружины, теплоходы, даже какой-то астероид. В последние месяцы жизни, сидя, как обычно, в ресторане «Метрополь», Михаил Аркадьевич с улыбкой просил официантку: «Принеси-ка ты мне, голубушка, пару пива, а раков не надо! Рак у меня уже есть…»

Я прошелся по комнате и выглянул в окно: со второго этажа хорошо просматривалась асфальтированная аллея, она прорезала осенний парк, и казалось, расступившаяся желто-багряная пучина обнажила полоску серого дна, по которому, как Моисей, шагал человек с посохом. Дальнозоркий с детства, я сразу узнал знаменитого поэта Омирова, любимца истомленных советских читательниц. На фронте он горел в танке, лишился зрения, поэтому носил широкую черную повязку, закрывавшую выжженные глаза и изуродованный нос. Дышал инвалид, шумно сопя и всхрапывая. Обычно слепой поэт сидел в своем номере, иногда выходил на прогулку в коридор, а в хорошую погоду – в парк, куда его отводила дежурная или поклонница. Шел он всегда ровно, четко, не оступаясь, не натыкаясь на деревья, урны и скамейки – сказывался многолетний опыт.

Почитательницы к нему ездили постоянно – все время разные. В основном то были неюные дамы с выпуклыми формами и девичьей мечтательностью в лицах. Иногда они оставались ночевать, даже гостили по несколько дней, благоговейно ухаживая за своим повелителем и вызывая недоуменную зависть полноценных мужчин-писателей. Некоторые, самые любопытные, вечером на цыпочках подходили к обитой черным дерматином двери и прислушивались, чтобы понять – чем же берет бабье племя инвалид войны?

– Ну что там? – спрашивали другие интересующиеся.

– Кажется, стихи читает…

– И только-то?

– Через дверь не видно.

Но ни разу ни одна гостья не заставала соперницу в номере, словно прибывали и отбывали они по жесткому графику, который поэт регулировал во время долгих бесед по телефону. Когда он занимал кабинку, в холле постепенно выстраивалась очередь, громко осуждавшая говорливого лирика. Но стоило кому-нибудь в раздражении поторопить Омирова, стуча по стеклу, как сопение слепца перерастало в угрожающий гневный храп, и претензии сразу заканчивались.

Я развесил в шкафу вещи, взятые с собой: три сорочки, брюки и легкий, как пух, серый австрийский пуловер с ромбами. Он был мне к лицу, и я собирался надеть его завтра с новыми финскими джинсами на свидание с Летой. Свитер и джинсы добыла Нина, отстояв жуткую очередь, кажется, в ЦУМе. Я вспомнил о брошенной жене с мстительной грустью: небось уже хватилась, ищет всюду мужа и отца! Ничего, пусть поищет, поволнуется: больше ценить будет. Интересно, как там Алена? Может, и не притворялась, вредительница, а на самом деле подхватила в детском саду вирус?

Разместив в шифоньере пожитки, я вынул из чехла машинку, поставил на стол, вскрыл упаковку финской бумаги, купленной в Литфонде по спецсписку, заправил лист в каретку, сел и быстро нащелкал первую фразу, которую придумал, трясясь еще в «пазике» «Москанализации»: «Пыльное городское солнце, запутавшись в проводах и антеннах, никак не могло скрыться за горизонтом. Я сидел в сквере на скамье и вдруг увидел женщину, способную одной походкой увести за собой из города всех мужчин, как крысолов с его волшебной дудочкой…» Здорово? Не очень. Точности не хватает. Дудочка, по Фрейду, – это фаллический символ, а речь, черт возьми, о даме!