И чуть дальше: «Я видел сущность дела: священник ревновал к славе странника. Малейшее сомнение в «полной чести» приводило его в ярость, в которой он забывался и начинал говорить грубости. «Да что такое?» – "Почему о всех можно сомневаться, а об этом, а об нем – нельзя?"»

А после этого следует довольно неожиданное и – надо отдать Розанову должное – довольно точное сравнение Распутина с еврейским цадиком[25].

«Когда "цадик" кушает, например, рыбу в масле, то случится – на обширной бороде в волосах запутается крошка или кусочек масляной рыбы. Пренебрегая есть его, он берет своими пальцами (своими пальцами!!) этот кусочек или крошку масляной рыбы и передает какой-нибудь "благочестивой Ревеке", стоящей за спиной его или где-нибудь сбоку… И та с неизъяснимой благодарностью и великим благоговением берет из его "пальчиков" крошку и проглатывает сама…

"Потому что из Его пальцев и с Его бороды"… и крошка уже «свята»».

Примечательно, что похожее описание трапез можно найти и в других воспоминаниях о Распутине.

«Находились дамы, которые не брезговали доедать остатки его ухи, снимать с его бороды оставшиеся куски рыбы, поднимать с полу орехи, выпавшие из его рта, и благоговейно вкушать», – писал неодобряемый Розановым М. Новоселов.

«Мне налили чай. Я протянула руку за сахаром, но Килина (Акилина Лаптинская. – А. В.), взяв мой стакан, сказала Распутину:

– Благослови, отец.

Он достал пальцами из стоявшей возле него сахарницы кусок и опустил его в мой стакан, – записывала в своем дневнике Елена Джанумова. – Заметив мое удивление, Килина объяснила:

– Это благодать Божия, когда отец сам своими перстами кладет сахар.

И я действительно заметила, все с благоговением тянутся к нему со своими стаканами».

А вот чем все закончилось:

«Стали расходиться. "Отцу" целовали руку. Он всех обнимал и целовал в губы.

– Сухариков, отец, – просили дамы.

Он раздавал всем черные сухари, которые дамы заворачивали в душистые платочки или в бумажки и прятали в сумочки. Предварительно пошептавшись с некоторыми дамами, Дуняша вышла и вернулась с двумя свертками в бумаге, которые и раздавала им. Я с удивлением узнала, что это грязное белье "отца", которое они выпрашивали у Дуняши. "Погрязнее, самое поношенное, Дуняша, – просили они, – чтобы с потом его". И носили его».

Даже если это преувеличение – а Джанумова свидетель крайне ненадежный и ее дневник сильно беллетризован, – все равно известно, что атмосфера нездорового поклонения окружала Распутина уже при жизни, и едва ли кто-либо даже из его сторонников эту болезненность станет отрицать. Болезненным, к слову сказать, было и окружение святого и праведного Иоанна Кронштадтского. Но только он своим окружением тяготился и от этого поклонения страдал. Распутин же, по свидетельству самых разных мемуаристов, почитание собственной личности если не культировал, то по меньшей мере никак не пресекал, и это еще одно очень существенное отличие его от подлинного праведника.

Но вернемся к Розанову.

«Мы, собственно, имеем возникновение момента святости. Но этого мало, – начало момента, с которого начинается религия. "Религия – святое место", "святая область", "святые слова", "святые жесты"… «Религия» – святой «круг», круг "святых вещей". До «святого» – нет религии, а есть только ее имя. Суть «религии», таинственное «электричество», из коего она рождается и которое она манифестирует собою, и есть именно святое: и в «хасидах», «цадиках», в «Шнеерсоне» и «Пифагоре», и вот в этом «петербургском чудодее», мы собственно имеем «на ладонь положенное» начало религии и всех религий…

Которое никак не можем рассмотреть.

"Ум мутится", "ум бессилен"… "Ничего не понимаем"»…

И следом:

«Странник, о коем я упомянул, утонул в море анекдотов о нем, которых чем более – тем гуще они заволакивают от нас существо дела… Между тем здесь великая тема для мысли и для любопытства. Мы, конечно, имеем перед собою "что-то", чего совершенно не понимаем, и что натурально – есть, реально – есть; что присутствует в этом страннике…

…можно объективно заметить в Сибирском Страннике, заметить «научно» и не проникая в корни дела, – это что он поворачивает все «благочестие Руси», искони, но безотчетно и недоказуемо державшееся на корне аскетизма, «воздержания», «не касания к женщине» и вообще разобщения полов, – к типу или вернее к музыке азиатской мудрости (Авраам, Исаак, Давид и его «псалмы», Соломон и «Песнь песней», Магомет), – не только не разобщающей полы, но в высшей степени их соединяющей. Все «анекдоты», сыплющиеся на голову Странника, до тех пор основательны, пока мы принимаем за что-то окончательное и универсальное «свою русскую точку зрения», – точку зрения «своего прежнего»; и становятся бессильны при воспоминании о «псалмах Давида», сложенных среди сонма его окружавших жен… Странник чрезвычайно отталкивает европейский тип религий, – а «анекдоты» возникли на почве великого удивления, как можно быть «религиозным лицом», иметь посягательство на имя «святого человека», при таких… «случайностях». Но ведь «взяв анекдот в руки» и вооружившись настроением анекдотиста, – это же самое можно рассказать о Магомете, о Соломоне, о Давиде, об Иакове и Аврааме, которые, однако, были близки к Богу и явили «знаки» своей близости. Вот эти-то «знаки» есть очевидно и у Странника: их читают те, кому это открыто. Это не «псалмы», которые все могли бы прочесть. Таким образом, у него нет «знаков» всеобщей убедительности. У него есть какое-то дело жизни… Какое? «Исцелил» и "научил молитве' – вот все, что пока определенно известно…

Но это "исцелился" – личная сторона дела. Но есть еще «история»… В истории Странник явно совершает переворот, показывая нам свою и азиатскую веру, где «все другое»… Потому что его «нравы» перешагнули через край «нашего». Говоря так, я выражаю отрицательную (не «европейская») суть дела. В чем же лежит положительное"? Не вем. Серьезность вовлекаемых «в вихрь» лиц, увлекаемых «в трубу» – необыкновенна: «тяга» не оставляет ни малейшего сомнения в том, что мы не стоим перед явлением «маленьким и смешным», что перед глазами России происходит не «анекдот», а история страшной серьезности…

Я не назвал по имени Странника, его имя на устах всей России. Чем кончится его история – неисповедимо. Но она уже не коротка теперь, и будет еще очень длинна. Но только никто не должен на него смотреть, как на "случай", "анекдот", как на "не разоблаченного обманщика". Кто его знает – перед теми все разоблачено: и однако «тяга», «труба» – остается».

Итак, если попытаться суммировать все вышесказанное, то не названный по имени Распутин для Розанова явление не просто не случайное и не анекдотическое, но явление – великое, глубокое, знаменательное, историческое, стоящее в одном ряду с Давидом и Соломоном и при этом очень русское. В «Мимолетном», имя Распутина уже прямо называя, Розанов пропел ему величание, сопоставив его ни больше ни меньше как с бывшим премьер-министром С. Ю. Витте: