Но ничего не происходит, а происходят много лет спустя «Утомленные солнцем».

Нежный и грустный мальчик, когда-то уехавший куда-то, которому положено тихо перебирать струны и печалиться о несбывшемся, о любви, которая потеряна, о времени, когда «Мне тридцать пять лет… А я ничтожество!» (так кричит Платонов в «Неоконченной пьесе…»), о песне, которая не будет спета, – этот мальчик уничтожает не только Дом и Отца, он производит некие крупные экзистенциальные крушения во всем творимом Михалковым мире. То есть это сам Михалков, разумеется, их и производит, его призвав, материализовав.

Михалков любит просторы – поля, степи; но на такие, как в «Утомленных солнцем», далеко не декоративные просторы он еще никогда не выбирался: под сомнением всякая камерность, всякая ситуация; все обнаруживает свою зыбкую, миражную, призрачную основу, все родственные связи и социальные зависимости – все будет уничтожено. В этом и есть справедливость. Эта справедливость «жалкому, земному» уму непонятна и неведома – иначе и жить невозможно, – но она существует. Бытию, основанному на лжи и иллюзии, должен прийти конец. В жизнелюбивый и жизнеутверждающий мир Михалкова вошла смерть.

Ее не было никогда – как и любовь, она содержалась где-то там, вдали, после фильма… или была жанровой необходимостью, как клюквенный сок в балаганчике…

В последней новелле своего последнего фильма «Три истории» Кира Муратова, режиссер, абсолютно противоположный Никите Михалкову, делает чуть ли не прямое лирическое объяснение зрителю собственного мироощущения. Жестоко и ясно скажет она, что старость отвратительна, а смерть неизбежна; что вечно юная и не знающая ни о какой морали девочка-жизнь когда-нибудь навсегда убежит от нас…

К чему это я? К тому, что обращение к полусказочному миру «Сибирского цирюльника» десять лет назад, после или вместо «Очей черных», было бы закономерным.

Но возвращение к нему сейчас достаточно удивительно. Кажется, герой Великой иллюзии намерен вновь совсем уже решительным образом сразиться с действительностью.

Появление в михалковском иллюзионе Артема Михалкова (он играет в «Цирюльнике») понятно – таким образом почти вся семья реальная становится коллективным персонажем киномира. Но заставить Меньшикова вернуться назад и доиграть то, что он в своем время не сыграл, – классический вызов реальному времени.

Никаких рациональных объяснений этому я не вижу. Кроме одного: если актеру Меньшикову опять восемнадцать, то Михалкову – тридцать три.

6

Счастье – это преодоление себя.

Н. Михалков[13]

Дерзкое единоборство со временем, затеянное Н.С. Михалковым, кажется, достигнет в «Цирюльнике» кульминационной точки.

В творчестве Михалкова был только один эпизод усиленных свиданий непосредственно с окружающей действительностью – начало 80-х годов, когда он создал «Родню» и «Без свидетелей» и снялся в нескольких фильмах о той же современности. И фильмы, и роли были откровенно насмешливы. Эстетически царить над временным пестрым человеческим хламом было, в общем, не столь уж трудно. В свое время михалковский «роман с действительностью» меня заинтересовал, и закончила я свой разбор следующими словами: «Посмеяться – значит избавиться, победить, освободиться… но если бы отчаяние (я имела в виду отчаяние от человеческого падения и несовершенства. – Т.М.) составило лейтмотив его фильмов – они были бы, наверное, великими. Для своего времени. Для времени, от которого нельзя освободиться путем иллюзорной эстетической победы»[14].

Я уже как-то смутно понимаю, что тогда имела в виду. В конце концов всякая эстетическая победа иллюзорна. Если реальное время не сообщало Михалкову поэтического вдохновения, а подталкивало к фарсу и насмешке, так это более чем понятно.

Он хочет жить в своем собственном времени. Он придумал свою гражданскую войну, свой тридцать шестой год, своего Гончарова, своего Чехова.

Все его основные герои, кроме С.П. Котова, доросли до среднего возраста, где и остановились.

Нету над ними старших. Старшие, если и появляются, сами ничего толком не знают и никому не указ. «Папа, не спи!»

Но мальчик вернулся, девочка плачет. В речке мелко – а если вены резать в теплой воде, кровь не сворачивается.

И все-таки Офелия не утонула, она отлично плавает. Мама не выходила замуж за дядю. Розенкранц и Гильденстерн живы. Бывает все на свете хорошо.

За Веру, Царя и Отечество.

Ура, господа юнкера.

Февраль 1997

Из всех ролей, с блеском исполненных Никитой Сергеевичем Михалковым, самой трудной и неблагодарной оказалась для него роль Председателя Союза кинематографистов России. Любой шаг, любая инициатива его вызывает споры, любой вопрос решается с криками, скандалами, подозрениями. Вот и на недавнем стихийном собрании части кинематографистов в Доме кино, посвященном будущей судьбе здания на Васильевской улице, разразилась буря. Собравшиеся даже выразили недоверие руководству союза – Председателю, Никите Михалкову, и Секретарю, Михаилу Пореченкову.

Речь велась как будто о том, как лучше и выгодней поступить – ремонтировать дом каждый год понемногу или провести капитальную реконструкцию с привлечением инвесторов. Никаких решений еще не принято и не может быть принято за спиной Союза. Но злых упреков, голословных обвинений, даже прямых оскорблений высказано предостаточно. Нет мира под оливами! Нет согласия среди профессионального сообщества, где люди, объединенные одним делом, вроде бы должны хоть как-то понимать друг друга. Что же думает обо всем об этом сам Председатель?

– Никита Сергеевич, даже у самого выдающегося человека время и силы ограничены, если тратить их на одно – на другое уже не хватит, и приходится выбирать. Я уже десять лет смотрю на эту историю с Союзом кинематографистов и вижу, что она достаточно изнурительна психологически для вас, с одной стороны, а с другой, как-то не очень ощутима польза. Скажите – зачем это вам?

НМ: Вот скажу как на духу: по глубинному, по большому счету – это абсолютно не мое. И не было у меня никогда начальственных амбиций! В самые счастливые годы моей жизни, когда, после моего выступления на Пятом съезде кинематографистов в защиту Сергея Бондарчука, меня отлучили от Союза, я занимался себе своим делом и даже не знал, где он и находится, со всеми своими дрязгами, проблемами, выяснениями отношений. Что такое секретарь Союза кинематографистов 25 лет назад? Это черная «волга» под задницей, это кремлевская больница, большие финансовые возможности, это Театр киноактера и бюро пропаганды советского искусства, от которого актеры ездили по стране, помню, мой покойный дядька Петр Глебов ездил с приклеенным чубом, пел про пташку-канарейку… все это было. Но когда я пришел в Союз, там ручки дверные были свинчены и документы пачками стояли в коридорах! И это ничья вина, это общая беда такая случилась. В перестройку, когда Союз возглавил Элем Климов – ничего не могу плохого о нем сказать, Царство ему небесное! – пришло ощущение, что вот наконец свалено ярмо советской власти и наступила свобода. В Союзе было 70 миллионов рублей, когда доллар стоил 60 копеек. Никогда я никого ни в чем не подозревал, но денежки эти не умножились и ни на что грамотно не потратились – их так, профуфукали, на поездки, на семинары, на что-то еще… Никогда не спрашивай у Бога «за что», спрашивай «зачем». Я пришел в Союз от стыда. Я подумал: у меня есть возможности помочь людям и надо помочь. В мыслях не было что-то там для себя утянуть. Да вы представляете, что бы со мной сделали, если хоть что-то из подозрений моих противников подтвердилось, хоть на капельку? Но нет ничего.