– А нельзя ли как-то повысить уровень разумности происходящего? Составить план, сторонники ремонта Дома кино пусть напишут свой, сторонники капитальной реконструкции – свой, разослать всем членам Союза и обсудить, чтоб не было пустых химер, криков, левых расчетов?

НМ: Для этого мы по уставу должны принять решение на секретариате, на пленуме, что мы начинаем такую работу, и на это должен быть отпущен бюджет, должна быть на это добрая воля, а где она? Вы думаете, тех, кто блокирует все нормальные решения, вообще дело волнует? Если на меня подают в суд за то, что у меня федеральный номер автомобиля? Бог весть что творится. Поднимают бедного Марлена Мартыновича Хуциева, на истерике, на красивых словах, на сердечных приступах про защиту святынь, как будто я собираюсь в Доме кино квартиру себе устроить. У меня одна была идея – наладить нормальный механизм работы и уйти. Я ничего от этого Союза не имел, ни копейки, ни разу никуда даже не съездил за счет Союза…

– Как говорят англичане, «слишком хорошо, чтоб быть правдой». Какой-то вы очень идеальный получаетесь, слишком хороший…

НМ: Зачем мне лукавить? Если бы я расхищал деньги Союза, наверное, у меня такие же и сторонники были – хитрые, ушлые, а где они? Каждый день, нет, правда, каждый божий день какую-то ерунду пишут. То я сжег деревню, то обложил матом старушку, то Меньшиков отказался у меня сниматься. У меня в этом смысле уже иммунитет выработался. Вот уже мой сын якобы дает интервью против меня, сын приходит, говорит: папа, я ничего такого не говорил, и я ему верю, я знаю, как это делается, как фабрикуются где-то оброненные фразы. Не дает мое существование им покоя. Я не свадебный генерал, который идет впереди и прикрывает спиной чью-то бездарность, я хочу в Союзе делать дело, наладить механизм, а они всё шипят про какие-то украденные миллионы долларов…

– Кстати, меня вот беспокоит, что российские кинематографисты ведут свои расчеты в иностранной валюте, притом даже в денежных знаках вероятного противника. Не пора ли подать всем пример и переходить на счет в родных рублях?

НМ: Согласен, правильно. Очень уж большие цифры, правда, получаются, но я с этим согласен, надо считать в рублях, тем более это становится выгодно.

– Как же разрулить нездоровую ситуацию с конфликтами в Союзе кинематографистов? Ведь многие из числа активно работающих людей могли бы согласиться и с идеей создания Пенсионного фонда, и с реконструкцией Дома кино, но стоят какие-то препятствия, барьеры, заторы…

НМ: Я для этого пригласил для работы в Союз, своим заместителем, Михаила Пореченкова, мощного артиста, талантливого человека, очень активного, который хочет и может работать. Так и Миша у нас сразу «попал под раздачу». Он пару месяцев проработал, а они на этом собрании в Доме кино уже кричат: не доверяем! Вынести вотум недоверия! Что вы про него знаете, что он мог за два месяца сделать-то? Крики, истерики, эмоции, и ничего под этим серьезного нет.

– Я так поняла, что речь велась о том, что площади Союза сдаются в аренду по заниженным ценам, к невыгоде для Союза.

НМ: Ищите, кто это делает, забирайте, сажайте в тюрьму. Я арендных денег не видел и не нюхал, все они должны идти на нужды Союза, а мне от Союза не нужно ничего. Он даже защитить меня не может.

– А вы, кстати, пенсию оформили?

НМ: Оформил.

– Большая пенсия?

НМ: Обычная, три или четыре тысячи рублей.

– Да… стоило идти по социальной лестнице…

НМ: Я, как вы понимаете, на это не живу.

– А многим людям приходится жить.

НМ: Так вот у меня и была идея Пенсионного фонда! Чтоб таким людям и помогать!

– Возможно ли сдвинуть вопрос с мертвой точки? Написать программу действий, разослать, обсудить ее спокойно?

НМ: Видите ли, я не хочу постоянно давать своим противникам повод бесконечно все опускать в дерьмо. Знаете, что ведь происходит на самом деле? Они хотят сделать сами то, что, по их воспаленным предположениям, собираюсь сделать я. Привести своих инвесторов – и получить от них «отстежку», завысить цены строительства – и тоже получить «отстежку». Они думают, что этого хочу я. А я вообще этого не умею делать категорически и даже говорить не в состоянии на этом языке. Мне проще сказать: я стою столько-то, если нет – до свидания. Я так и живу по крайней мере пятнадцать лет. А они сидят и кумекают там – а вот что он хочет сделать, ааа… А я только и сказал – давайте для начала потратим деньги на разработку проекта, и вы будете решать, не я, вы – кто будет строить, что будут строить. Я не принял без кинематографистов ни одного решения, кроме того, на которое имел право по уставу, – назначил своим заместителем Пореченкова. Не принято волюнтаристски ни одного решения, а мне кричат: узурпация власти! Авторитарное правление! В чем оно? Что я не хожу пьянствовать на киношные тусовки? Так у меня времени нет, мне работать надо. Я не снял ни одного фильма, за который мне было бы стыдно. Я не был членом никакой партии…

– Деньги, деньги, все время всюду деньги. Знаете, я деньги уважаю, но мне как-то очень противно это русское одурение от денег. Как-то мы перестарались, как всегда в России. Рушатся дружеские, родственные связи, за деньги легко убивают, предают, человек сбил пять людей, принес родственникам по миллиону – все, свободен. Чудовищная, чрезмерная, болезненная корысть. Как бы вот – остановиться?

НМ: Это ужасно, я согласен. Утеряно самое главное: представление о том, что человек не средство, а цель. Но остановиться – едва ли реально сейчас. Вспомните, какую мы чудовищную жизнь прожили в ХХ веке! Что с нами творилось! Как сначала кидались закапывать священников живьем и рушить храмы, а теперь стоят с подсвечниками, с крестами поверх пальто, с белыми глазами, на службе и думают, когда же это кончится… Въехали мы в немыслимую пошлость. Ведь настоящая сила в том, чтоб силой не пользоваться, а настоящие деньги – это возможность прибегать к ним как можно реже. Вкуса нет. Вот едет белый «роллс-ройс», и сидит там бедолага и думает – все ли видят, что он там сидит…

– А люди смотрят и говорят: а вон придурок на «роллс-ройсе» поехал…

НМ: Вот именно. Скажем, я люблю дорогие вещи, когда они мне удобны, и я должен покупать одежду определенного класса, потому что это связано с моим положением в обществе, но с каким счастьем я на охоте готов заночевать у костра, как мне интересно разговаривать с конюхами, с егерями… И когда я думаю, что вот опять надо идти в Союз кинематографистов, у меня тоска. Это пытка! Но я не могу позволить, чтобы какие-то лгущие, истеричные, не умеющие слушать, ненавидящие люди праздновали победу надо мной. Я заложник своего имени, я не могу позволить, чтоб меня позорили. Сижу в президиуме, слушаю вопли и думаю: нет, это какое-то «зазеркалье». Устроили из Дома кино прямо Сталинград, священная война, все на защиту, а все рушится, валится, проекция черт знает какая, невозможно понемножку каждый год все это латать-чинить. Взять деньги из будущего Пенсионного фонда, что-то подвязать-укрепить на короткое время, подремонтировать, да еще по завышенным ценам, чего-то отщипнуть – я не могу этого позволить. Я тогда распишусь в собственной беспомощности.