Инспектор нетерпеливо приподнял плоскую крышку и заглянул внутрь.

— Вы увидите кольцо слабых пятен на стекле, — подсказала я. — Вероятнее всего, это то, что осталось от отпечатков…

— Спасибо, Флавия, — бесстрастно произнес он, передавая коробку сержанту Грейвсу.

— …и, по-видимому, там несколько моих, — добавила я.

— Отвезите это прямо сержанту Вулмеру в Хинли, — сказал инспектор, проигнорировав мои слова. — Вернетесь за мной позже.

— Да, сэр, — ответил сержант Грейвс, — в Хинли.

— Постойте минуту, — вмешалась я. — Есть кое-что еще.

Я осторожно вынула из кармана один из вышитых платков Фели.

— Это, — объявила я, — может быть копией серебряной ложки для омаров, которой убили Бруки Хейрвуда. Либо это оригинал. На ней монограмма де Люсов. Один из детей Буллов копался ею в земле. Если на ней есть отпечатки помимо его и моих, вы, вполне вероятно, обнаружите, что они совпадают с теми, что на хрустальном шаре.

Я окинула взглядом комнату, чтобы пронаблюдать за реакцией окружающих, когда протянула ложку инспектору Хьюитту.

Как однажды сказала миссис Мюллет, можно было услышать, как булавка падает.

— Бог мой! — воскликнул отец, делая шаг вперед и протягивая руку к ложке, пока инспектор еще разворачивал платок.

Я чуть не выпалила, что остаток фамильного серебра на пути в «Сотби», но что-то заставило меня прикусить язык. Какой тяжелый удар для отца, если я не сдержусь.

— Пожалуйста, полковник, не трогайте это, — сказал инспектор. — Боюсь, с этим надо обращаться как с уликой.

Отец уставился на серебряную ложку для омаров, как змея, неожиданно оказавшаяся лицом к лицу с мангустом.

Даффи резко выпрямилась на диване, взглянув на меня с тем, что я приняла за ненависть, — как будто она считала меня виновной в несчастьях отца.

Фели прикрыла рот рукой.

Все эти подробности на миг застыли, как будто сработала вспышка фотографа и навеки сохранила краткий и неловкий отрезок времени. Молчание в комнате можно было резать ножом.

— Убили Бруки Хейрвуда? — наконец произнес инспектор Хьюитт, поворачиваясь ко мне. — Этой ложкой для лобстеров? Пожалуйста, объясни, что ты имеешь в виду?

— Она была у него в носу, — сказала я, — когда я обнаружила тело на фонтане Посейдона. Наверняка вы ее видели?

Теперь настала очередь инспектора с недоверием уставиться на предмет в его руке.

— Ты точно уверена? — спросил он.

— Определенно, — ответила я, немного раздраженная тем, что он усомнился во мне.

— Мы не видели никакой ложки на месте преступления и ничего не находили впоследствии.

Ложки не было на месте преступления? Что за нелепость! Это все равно что отрицать солнце на небе! Эта штука была там, ясно как день, воткнутая в нос Бруки, словно дротик в пробковую доску.

Если бы ложка упала под действием силы гравитации, например, полиция нашла бы ее в фонтане. Факт, что этого не случилось, мог означать только одно: кто-то ее забрал. И этим кем-то, вероятнее всего, был убийца Бруки.

В промежуток времени между тем, когда мы с Порслин ушли от фонтана, и тем, когда приехала полиция, — не больше, скажем, двадцати минут — убийца прокрался назад, залез на фонтан и вытащил орудие убийства из носа Бруки. Но зачем?

Инспектор продолжал внимательно меня разглядывать. Я ощущала, как у него вертятся шестеренки в мозгу.

— Наверняка вы не думаете, что это я убила Бруки Хейрвуда? — выдохнула я.

— Нет, — ответил инспектор Хьюитт, — но что-то подсказывает мне, что ты знаешь кто.

Я не пошевелила ни мускулом, но мысленно распушила перья.

Подумать только! Наконец-то признание!

Я бы хотела обнять этого человека, но не могла. Он был бы оскорблен, а позже — но только потом, разумеется, — и я.

— У меня есть подозрения, — сказала я, стараясь, чтобы мой голос не соскользнул в верхний регистр.

— А, — заметил инспектор, — тогда ты должна как-нибудь поделиться с нами. Что ж, спасибо вам всем. Это многое объяснило.

Он сделал знак сержанту Грейвсу бровями и направился к двери.

— И еще, полковник, — произнес он, оборачиваясь. — Вы запрете Флавию дома?

Отец не ответил, и поэтому я тут же решила, что его имя навечно будет занесено в мою личную книгу святых и мучеников.

И затем, в официальной суматохе, полицейские ушли.

— Ты думаешь, я ему нравлюсь? — поинтересовалась Фели, придвигаясь как можно ближе к зеркалу над камином.

— Полагаю, да, — ответила Даффи. — Он все глаза проглядел, словно чудовищная каракатица из «Двадцати тысяч лье под водой».

С озадаченным выражением отец покинул комнату.

Через несколько минут, знала я, он погрузится в свою коллекцию марок, наедине с теми кальмарами и каракатицами, которые могут населять глубины его разума.

И в этот момент я вспомнила о Порслин.

Нелегко мне далось постучать в дверь моей собственной лаборатории, но я таки постучала. Не стоит пугать Порслин и рисковать, что мне перережут горло от уха до уха.

Но, когда я вошла внутрь, лаборатория была пуста, и я начала злиться. Черти бы ее побрали! Разве я не велела ей оставаться тут до моего возвращения?

Но, когда я открыла дверь спальни, она была там, сидела со скрещенными ногами на моей кровати, словно недокормленный Будда, и читала мой дневник.

Это уж чересчур.

— Чем, по-твоему, ты занимаешься?! — завопила я, подбегая к ней и выхватывая дневник из ее рук.

— Читаю о себе, — ответила она.

Признаюсь, у меня перед глазами все заволокло красной пеленой.

Нет, это не совсем верно: сначала передо мной все побелело — окрасилось в безмолвный белый сверкающий цвет, который стер все, словно атомные бомбы, сброшенные на Хиросиму и Нагасаки. Только после того, как этот смертоносный взрыв цветочных лепестков начал охлаждаться и увядать, сменившись желтым и потом оранжевым, он наконец сгустился до красного.

Я и раньше, бывало, впадала в ярость, но на этот раз разразился апокалипсис. Может, в характере де Люсов есть некий тайный изъян, впервые во мне проявившийся?

До сих пор моя злость всегда напоминала веселые карибские карнавалы, которые мы видели в фильмах о путешествиях, — шумный взрыв цвета и жара, неуклонно ослабевавший с течением дня. Но сейчас это внезапно выразилось ледяным холодом: застывшая пустыня, где я была недостижима. Именно в этот момент, думаю, я начала понимать отца.

Одно было ясно: мне надо уйти, побыть одной, пока не уляжется прилив.