А сейчас он пытался стереть из памяти воспоминание о том, что все-таки съел ленч. Он пробовал заставить себя почувствовать сильный голод, но никак не мог вспомнить, что именно при этом чувствуешь. По крайней мере он не заходил домой после ленча, даже чтоб выпить стакан молока. Он посчитал и даже наполовину уверил себя, что уже три раза постился сегодня. Он стряхнул с ботинок песок, чтобы выглядеть совершенно безупречно. Но через минуту его вновь одолело какое-то смутное беспокойство; оставаясь в одиночестве, он ни в чем не был твердо убежден, ему хотелось, чтобы рядом оказался отец или брат, чтобы они тоже отметили, какой у него безупречный вид. И тут он вдруг понял, что, даже не предпринимая никаких особых усилий, он за целый день ни разу не ковырял у себя в носу, и от осознания этого сразу же здорово возгордился. Но рядом не было ни души, чтобы это отметить.

А океан продолжал реветь. Берег, белый как соль, был совершенно пуст. Не звенел колокольчик торговца мороженым, на улице, ограниченной линией одноэтажных домиков, едва ли можно было разглядеть хоть одну припаркованную машину — сентябрь уже наступил, и маленькие передние веранды, все похожие одна на другую, почти все были пусты. У тротуаров практически не было видно бесконечных мусорных баков. Он сунул руку в карман и нащупал там прижатый к бедру ржавый перочинный ножик, который нашел на прошлой неделе в пустом доме, откуда выехало семейство Левинов. Это было самое большое сокровище, какое он когда-либо находил по окончании летнего сезона, когда обшаривал с другими ребятами окрестности, собирая брошенные или забытые там вещи. Интересно, думал он, почему это матери всегда оставляют после себя столько шпилек и заколок, да еще обмылки с прилипшими к ним волосами. Отцы всегда оставляли использованные бритвенные лезвия, но не засовывали их во всякие щели в ящиках комодов или под матрасы. И еще интересно, почему это матери всегда прекращают разговор или меняют тему, когда он входит в комнату. И разговоры у них какие-то непонятные, ничего не разобрать, в них все темно, как у них под юбками. А вот отцы всегда продолжают говорить, о чем говорили, едва обращая внимание на вошедшего маленького мальчика, и возле них всегда светло и все понятно.

Новое странное явление, возникшее в океане, рассыпало его воспоминания. Он увидел, как поверхность вздыбилась. Далеко, очень далеко в море поднялся гребень, широкий, как сам океан, и вслед за этим раздался рев, более низкий и громкий, чем все, что он до сих пор слышал. Он поднялся на ноги, напуганный до транса, готовый бежать. А гребень вздымался все выше и выше, пока не превратился в вертикальную стену черной воды. Больше никто этого не видел, он это хорошо понимал, только он и песок и пустые веранды. Теперь он еще и наклонился вперед, замерев в каменной неподвижности и сжавшись, и услышал, как этот вал будто пронзительно кричит что-то сам себе, молотя самого себя по голове, так что брызги летят вверх, словно разом заработали полсотни садовых шлангов. Он повернулся, радуясь, что избежал смерти, и засобирался домой, чтоб рассказать об этом. В голове уже складывались веселые фразы. «Вода вроде как стала твердая, как мостовая, а потом поднялась в воздух и встала, так что я даже неба не видел, а потом знаешь что было? Я увидел бороду!» Тут он остановился.

Он вдруг почувствовал себя неуверенно. Так видел он эту бороду или нет? Он помнил, что видел ее, но не был уверен, что действительно ее видел. Он представил себе мать: если он ей расскажет, она ему поверит, как всегда верила, когда он докладывал ей о том, что с ним произошло. Но сейчас его одолела грусть и неуверенность, когда он вспомнил, что в последнее время она вовсе не радовалась тому, о чем он ей рассказывал. Конечно, она не сказала, что он врет, как всегда говаривал ему брат, и не расспрашивала о подробностях, как Бен, в результате чего наружу выплывали противоречивые детали, разрушая всю картину. Но в ее поведении появилось нечто, свидетельствующее о том, что она его не слушает так внимательно, как слушала раньше. Так что даже с нею ему приходилось теперь, как он обнаружил, искать и добавлять новые подробности, которые — он это знал твердо — не соответствовали истине, и все это для того, чтобы заставить ее действительно обратить на него внимание. Вроде той истории про лошадь молочника, которая наступила на муху. Лошадь и впрямь наступила на муху, но когда мать лишь кивнула в ответ на это сообщение, он пошел дальше и рассказал, как она потом подняла копыто, поглядела на землю, подождала немного, а потом наступила на другую муху, а потом на третью. Его бледное лицо стало хмурым. Если он сейчас пойдет к ней с новостью про океан, ему, вероятно, придется сообщить, что он видел под водой не только бороду, но даже и лицо, и, может быть, добавить, как именно выглядели глаза на этом лице. Он отлично видел эти глаза своим мысленным взором — они были синие с толстыми белыми веками и могли смотреть вверх сквозь соленую воду не мигая; но это было вовсе не то же самое, как точно знать, что он действительно видел эти глаза. Если она ему поверит, тогда, наверное, он их и впрямь видел, но если просто кивнет, как всегда делала в последнее время, не ахнет, не поразится до глубины души, тогда все это кончится для него тем, что он станет считать себя плохим мальчиком, фантазером, врунишкой. Все шло к тому, что ситуация будет почти такой же, как с его братом. Он стоял на месте, и в душе у него поднималась злость на нее; ему страшно, до боли хотелось рассказать ей хотя бы про волну. С другой стороны, ничего с ним не случится, даже если он ей про это не расскажет; к тому же в последнее время ему стало очень сложно ей о чем-то рассказывать.

Он подошел к парадной двери и вошел в маленькую гостиную. Неуверенность в себе теперь наполняла его душу горечью. Он увидел ее сквозь проем кухонной двери — она возилась с кастрюлями. Она оглянулась на него и сказала:

— Иди выпей молока.

Молоко! Когда его отец и брат стоят сейчас в синагоге и молятся Богу, повторяя молитвы запекшимися губами, посиневшими от голода! Он ничего ей не ответил. Он не мог даже заставить себя пройти в кухню, в это благословенное место, где он всегда любил сидеть, наблюдая затем, как она готовит, и рассказывая ей про все замечательные вещи, которые он видел вокруг. Он забрался на стул у стола в гостиной, где никогда раньше не сидел один.

Через несколько секунд молчания она обернулась и увидела, где он сидит. У нее взлетели вверх брови, словно она обнаружила, что он висит на потолке.

— Что ты там делаешь? — спросила она.

Как будто она сама не знает! Он печально опустил взгляд на столешницу. А она уже вышла из кухни и встала в нескольких шагах от него, заинтригованная таким его поведением. Он на нее не смотрел, но видел ее, и сейчас снова, словно впервые, припомнил, что в последнее время у нее очень странный вид и лицо какое-то опухшее. Да и ходила она теперь иначе, так, как будто все время движется в гуще медленно перемещающейся толпы людей.

Она продолжала смотреть на него сверху вниз, не произнося ни слова. Ее брови сошлись на переносице, образовав морщинку, и он вдруг вспомнил, что он — единственный во всей их семье, включая даже его двоюродных братьев и сестер, у кого уши здорово торчат в стороны. «Прижми уши, Мартин, мы въезжаем в тоннель! — Его дядья всегда улыбались, глядя на него. — Откуда он такой взялся? В кого это он такой уродился?» Он не был похож ни на кого из родных, вспомнилось ему сейчас, когда он сидел, а мать стояла перед ним. И у него возникло внезапное ощущение, что их разделяет огромное пространство, сквозь которое они все это время смотрят друг на друга, а он не помнил, чтобы раньше так было.