— Как!.. о я дурак… Ты… не знала…

Он привлек ее к себе. Она уже сотрясалась в рыданиях.

Она никогда ничего не умела делать наполовину: плакать так плакать, смеяться — так во все горло, любить так любить, ненавидеть так ненавидеть. Она билась в руках князя, как подстреленный зверь во тьме, в сплетеньях ветвей тайги, среди лимонника и чаги.

— В Ипполитовом Доме, — тихо и твердо сказал Князь, прижимая к себе любимую, — их убили. Всех. Одного за другим. Потом сразу. Потом опять поодиночке. Потом через одного. Потом, убив, усомнились, что убили, и ну давай плясать на телах пляску смерти и снова стрелять. Потом увезли в тайгу, сбросили в яму, подожгли: а вдруг воскреснут?.. хлопот будет полон рот. А в Ипполитовом Доме остались на стенах и в полу щербины от пуль и кровавые выемки. И кровью весь исчерчен Дом. Все его половицы. Кирпичи. Потолки. Стены. Плинтусы. Дверная обивка. Потолок. Там было побоище. Там исполнились слова Иоанна: «Претерпевший же до конца спасется».

— Они… спаслись?..

Ее рот пересох. Она не могла говорить.

Слишком сильным было потрясение.

Ее разбуженная память билась и играла огромной рыбой вместе с ней, проснувшейся, внутри и вовне нее.

— Они претерпели до конца. Знаешь, кто Они сейчас?

— Кто?..

— Святые.

— В Рус не так много жило святых. Они все на Иконе Всех Святых. Ники, Али и детей там пока нет.

— Есть. Ты не знаешь. Здесь, в Пари, есть наша церковь; она канонизировала убиенных Царей. Сама подумай, какие муки довелось им испытать! Они мученики. А мы дети их и наследники. И это мужество, нам по наследству доставшееся, как факел, пусть ведет нас во тьме.

— Тьмы много, Князь. Иной раз я ничего не вижу. Я живу во тьме. Кто я такая?.. Ты знаешь об этом?..

— И что, если знаю?.. И что, если не знаю?.. Если — узнаю?.. Ты прогонишь меня?.. Я отвергну тебя?.. Не говори глупостей. Если тебя это волнует — я заберу тебя отовсюду, где тебе плохо, постыло. Скажи мне только…

Он замялся. Она перебирала его волосы. Всхлипывала.

Ники и Али больше нет. Нет. Нет. И не будет никогда. Никогда. Никогда.

И никто не поднесет ей ягоды к подушке, к изголовью на большом блюде фамильного серебра: отжили свой век родительские вишни, осыпались наземь, склевались дроздами, раздавились чужими солдатскими сапогами.

Что сказать тебе?.. Как я тебя люблю?..

Он помолчал. Взял ее лицо в обе ладони.

— У тебя кто-нибудь есть теперь, кто тебя любит и с кем ты была в любви? Я не спрашиваю про то, что творят люди без любви. Твоя жизнь — это теперь моя жизнь. Я должен знать, что с тобой все хорошо. Твое несчастье — сто, тысяча ножей в меня. Стрелы насквозь. Торчащие в мясе. Пробивающие до кости. Скажи!

Мадлен прижалась головой к груди Князя.

— Есть.

— Кто он?..

— Граф Анжуйский.

— Я знаю его. Это небезопасно.

Больше он ничего не сказал.

Он говорил ей молчанием, баюкая ее на руках, на смуглой широкой и жилистой груди: наплевать. Все само решится. Будь у тебя хоть сто возлюбленных, все равно я один. Я отберу тебя у всех. Я отниму тебя у людей. А если тебя похитит Бог — я взберусь в небеса и отниму тебя у Бога. Мне никто и ничто не указ. Дай-ка подложу еще дров в голландку.

Он встал, поискал на кухне дровишек, умело всунул поленца в раскаленную печь.

Мадлен глядела, как бьют его в обнаженную грудь оранжевые, медово-искристые сполохи.

Время содвинуло зеленые льды и остановилось.

Так останавливается бег великой реки подо льдом.

Так человек живет настоящую жизнь во сне, а истинную жизнь, оболгав, изверившись в ней, просыпает, зевая и ломаясь, как печеная коврига.

Да, я поехала вослед за сосланной Семьей. Нас сослали на Север… там речки замерзали в октябре… там рыбу хранили зимой на морозе месяцами… снаряжала рыбные обозы в столицу, и они из глухой дали текли, текли, двигались медленно, важно… Келья. Внутри деревенской избы — подобье трона. Я садилась на него… протирала красный бархат… болтала ногами от избытка чувств… потом садились Стася, Руся…

Ох, Руся, пить медовуху ты не научена особливо, лучше плюнь, брось чарку с зельем, Отец тебя не похвалит за то, что ты к чарочке прикладываешься… Девушка должна вышивать гладью и крестом… уметь растягивать ткань на пяльцах… перебирать коклюшки… кружева так и лезут из-под пальцев, о, северное зимнее искусство, вывязать куржак, вывязать березу в лесу, воздевающую заиндевелые ветки к черному небу, подобно старинному гербу — рогам оленя или лося на фоне январской звездной ночи… Герб одиночества! Во лбу оленя горит серебряная звезда. И копытце у него серебряное. А я снова стала беднячка. И меня, и мою Семью можно запросто теперь пытать, вздергивать на дыбе, обжигать нам пятки угольями. Да разве мы выдержим такое?!

Я снесу пытку за веру. Мне до полусмерти надоела эта курная изба. Хочу воли. Хочу свободы. Пусть даже такою ценой. Хочу, чтобы слово прямо выражало мое сердце. Хочу правды. От людей, от зверей, от Божьего мира. Я сыта неправдой. Если мы ссыльные, так дайте нам правду, как бы она ни была жестока. Не кланяйтесь нам. Не крестите нас на морозе издали, ведя в воздухе дрожащей рукой. Не присылайте успокоительных книжек для чтения на ночь. Не отворачивайте головы, когда вы слышите выстрелы и душераздирающие крики. Жизнь напичкана смертями, как колбаса — салом. Будьте смелее! Сослали нас — теперь пытайте, выпытывайте от нас правду; доведите дело до конца.

А то как-то уныло здесь.

Надо, чтобы кто-то покричал, пострадал.

И настало утро. Ногой отворили забухшую дверь. Меня хватают, вопят: «Как две капли воды!.. она!.. Та, что в нашего Вождя… такого рабочего, такого крестьянина в картузе, в кепке… из нагана выстрелила!.. Тебя дыба ждет. Бревна принесены! Костер уже горит! Цепи натянуты! А ты, княгиня…»

Да разве я княгиня?!.. Вы бредите, рабочие и солдатские люди. Я не княгиня. Побреши еще. Тебя за версту видно. Это ты обратилась той бедной столичной халдой… тяжелый наган к поясу прицепила. Вот она, дыба. Качается под потолком сарая.

Пустите!.. Пустите!..

Я сама пойду.

Ну, иди. Вон он, тот, кто восстановит справедливость.

Ее руки хватают; обертывают веревкой; закидывают за спину; поднимают на цепях, перекинутых через железную перекладину; под пятками разводят, оживляя огонь, набрасывая туда уголья и хворост, дуя на пламя, костер: гори ясно, чтоб не погасло.

«Теперь говори!.. Говори, стерва, зачем ты стреляла в Вождя!..»

Молчу. Цепи тянут вверх. Руки мои надрываются в локтях, сухожилия рвутся, суставы лезут из пазов. На огонь дует дюжий детина. Его жирные висячие щеки в веснушках. Его поросячьи глазки прогрызают меня, как две мыши. О, любопытно, она даже не кричит. Крепкий орешек.