Пока Саша совершенствовал в себе умение вести внутренние монологи, за столом произошли некоторые тематические изменения. Народ, не единожды опрокинувший рюмки за Шурину генеральскую папаху, перекинулся на общую политику и наконец затронул самое больное и близкое — тему разгула мафии.

Никто пока намеренно не касался дела, которое вел Турецкий, как вдруг этот чужак, этот генерал в штатском, обратился к нему напрямую — не к Косте или Федорову, а именно к Саше — и словами-то липкими, как мед:

— А значит, ва-ашего бога-атенького, получается, прикончил на этот раз его собственный телохра-анитель?

Турецкий не успел ни подтвердить, ни опровергнуть сей вопрос-утверждение по двум причинам. Во-первых, его рот был занят копченой курицей, которую Саша разрешал себе время от времени для удобства запивать легким вином. Во избежание соблазна хорошо надраться. Почему-то вдруг появилось такое желание. Ну а во-вторых, его опередил Костя Меркулов, перехватил инициативу и вяло, как о чем-то рутинном, надоевшем, промямлил, ни на кого не глядя:

— Да, эти слухи верные. Мы прекращаем дело по причине смерти обвиняемого. Только на этот раз, — Костя поднял равнодушный взгляд на генерала, — тут никакая не мафия действовала. Убийство по личному мотиву. Все установлено окончательно… А вот самоубийство госпожи Сильвинской — бездарная инсценировка, и преступник нам тоже известен. Это некто Санишвили.

Совершенно неожиданно для Турецкого Меркулова поддержал Юра Федоров:

— А я уже вкратце доложил об этом деле генералу. Теперь наша цель — арестовать этого грузина. Вот только как его найти в Германии да каким образом арестовать — это задача. Эх, господа мои хорошие, прошли добрые старые времена. Никого б мы не спрашивали, а взяли бы и доставили на родину в лучшем виде…

И Федоров со свойственным ему красноречием продолжал пространно и долго философствовать, а в сущности, вешать лапшу на уши особисту Лагунину, справедливо полагая, что в оперативной работе тот ни черта не смыслит. Вот ежели б об интригах — тут другой коленкор.

Между тем Олег, внимательно наблюдавший за Костей, усмехнулся чему-то и, наклонившись к Саше, предложил сепаратный тост за его близкий отпуск:

— Наконец-то, Саш! Я очень рад за тебя и за то, что эта дурацкая тягомотина завершилась. Я ж говорил: все гораздо проще, чем кажется на первый взгляд. Ну, давай, за твой отдых в славном городе Мюнхене, или куда ты там собрался? И за твоих девчат. От души поздравляю!

Он говорил искренне, что действительно рад Сашиному «освобождению», а тому совсем не хотелось его обманывать. Но ведь у них не было возможности встретиться в последние дни, чтобы толково и не торопясь обсудить вновь открывшиеся факты. Однако теперь, после выступлений Меркулова и Федорова, после того, как это дело было красиво и просто преподнесено публике в лице «гниды» Лагунина, Турецкий не имел права открывать рот и что-либо вякать по своему разумению. И еще одна подспудная мысль не беспокоила, нет, а задевала: мадамочка-то, кажется, приняла толику лишнего, глазки Танечкины заблестели, заколыхался «волнительный» бюст. Прерваться бы, передохнуть немного, Грязнова бы предупредить, чтоб был бдительнее, да разве этот народ теперь оторвешь от стола, где, сколько ни ешь, все равно останется больше. А вот если удастся поднять их из-за стола, там, глядишь, можно будет и о времени напомнить: мол, завтра все же рабочий день, не пора ли, гостюшки ненаглядные, и честь знать? Шура-то купается в генеральских мерлушках, она у себя дома. А лично Турецкому очень сейчас хотелось просто врезать парочку стаканов и — носом в подушку.

— Братцы! — решился он с некоторой развязностью не совсем трезвого человека. — А не сообразить ли нам для нашей дорогой Александры Ивановны, то бишь Шурочки, тур вальса?

— Дело! — обрадовался Костя и, прищурившись, посмотрел на Сашу. — Помню, однажды…

— Ой, да ну шо ты, Костенька! — видимо, зная, о чем речь, сразу замахала обеими руками Шурочка. — Ну как тебе не стыдно?!

— Ага! — обрадовался Турецкий, не ведая, о чем они, но создавая определенный ажиотаж. — Ну-ка давайте! Олег, где у твоей мамы музыка?

Три минуты спустя Олег, не пользуясь, естественно, никакими табуретками, вытащил с антресоли проигрыватель для пластинок Но какой! Наверно, это был младший брат патефона, рожденный где-то в начале пятидесятых годов, то есть еще до появления Турецкого на свет. Оттуда же Олежка вытащил и кипу пыльных пластинок. Шура тут же запричитала, заохала и понеслась на кухню за тряпкой.

Кто-то из гостей начал оживленно перебирать старые пластинки, узнавая певцов, споря, чего-то доказывая. Саша же подхватил Славку под руку и потащил на балкон — покурить. Когда задымили, сказал:

— Слушай, Слава, я знаю, что у вас с Олегом несколько… ну, натянутые отношения, впрочем, это ваши личные дела. Однако мне совсем не хочется, чтобы вы поругались окончательно. Поэтому, пожалуйста, последи за Татьяной. Если она, конечно, имеет для тебя значение. По-моему, девица малость перебрала, а Олег…

— Брось ты, Саня. Танька — нормальная баба. Да мы, в общем, уже собираемся трогаться. Не бери в голову, старик.

— Твои дела.

В комнате старинными голосами заиграла музыка, запел Утесов. Они вернулись и увидели, что стол уже сдвинут к стене, а в освобожденном от стульев пространстве кругами плавает Шурочка, вздымая руки и касаясь пальцами окруживших ее мужиков. И каждый, кого она касалась, тут же делал с нею два-три оборота в танце. Симпатично придумала — никому не обидно. Возле книжного шкафа, прислонившись к нему плечом, стояла Татьяна и что-то, смеясь, рассказывала, жестикулируя красивыми руками. Ее слушал Олег, тоже словно искрясь от смеха.

Ну и черт с ними! Взрослые люди, пусть сами и разбираются! Но сейчас же возник новый вопрос: а с какой это стати ты, Александр Борисович, лезешь не в свои дела? Тебе что, завидно? Или Татьяна — тот желанный кусок, который у тебя самого изо рта вынули? Но ведь ты же сам, того… отказался, когда она была совсем не против. Зачем же теперь-то моралиста из себя корчить?..

Нет, пора было кончать этот домашний концерт. Тем более что выпито уже все, что имелось в Шурином доме, то есть все, что откупорил Олег. Улучив момент, Турецкий шепнул Косте, что может отвезти его домой. Тот с некоторым сомнением оглядел Сашу, ухмыльнулся как-то двусмысленно, потом подмигнул, кивая на отчаянно кокетничавшую с Олегом Татьяну, тоже развел руками, мол, что поделаешь, всему приходит конец, и сказал, что сейчас «закроет торжественное заседание».

— Друзья мои, — услышал Саша, выходя на кухню, чтобы выпить воды, — подошло время задать сакраментальный вопрос: не надоели ли мы хозяйке? Тихо, тихо, Шура, не размахивай крылами, знаю, что надоели. Но на прощанье я хочу напомнить вам Конфуция… ну… был такой великий древний китаец. Он говорил так: знающий не сомневается, человечный не тревожится, смелый не боится. И все это имеет самое непосредственное отношение к нашей замечательной Александре Ивановне Романовой. Давайте допьем что осталось в рюмках за ее здоровье.