Вряд ли удастся. Вряд ли они выпустят меня отсюда. И Тедди не придет на помощь. Может быть, он уже умер там, под забором…

Максвелл, Тедди… Я не увижу их. Я не увижу Лельку, маму, папу. Никого больше не увижу!

У меня словно бы железный кол вбит в спину. Он заставляет меня держать голову прямо – прямей некуда. Мне страшно, у меня словно бы кислотой прожжен желудок от страха. Но я не могу, не могу показать этого им.

– Как вы догадались, что картина в Муляне, Клоди? – спрашиваю я с таким видом, словно это – последнее, что интересует меня в этой жизни.

У Клоди несколько обалделое выражение, но тут же его сменяет усмешка. Смысл усмешки понятен: поскольку это последнее, что заинтересует меня в жизни, можно и пооткровенничать:

– Видишь ли, Валентин, в молодости, учась на факультете, я подружилась с одной девушкой. Ее предки, покойные дед с бабкой, были эмигрантами из России, приехали в Париж где-то в середине 20-х годов. О своей этнической родине Марин и знать не хотела, она была такая, как мы все: танцевала рок-н-ролл и твист, курила марихуану, тусовалась с хиппи… Ее очень интересовало творчество Давида, особенно судьба картины «Смерть Лепелетье». Она рассказала, что в ее семье хранится дневник членов семьи Лепелетье, где есть сведения об истинной судьбе картины. Я умоляла показать мне этот дневник, но Марин ни за что не соглашалась: ведь это была семейная реликвия. Но я уже не находила покоя. Видимо, во всем этом был какой-то перст судьбы! Я испробовала все доводы, пытаясь заставить ее дать мне дневник. Она отказалась и должна только на себя пенять за то, что случилось потом! Я узнала, когда ее родителей не будет дома, зазвала Марин к себе, напоила ее и украла у нее ключи от ее дома.

У меня был дружок – корсиканец Жан-Ги Сиз. Парень отчаянный! К тому же он сильно любил меня. Мы отправились к этим Мансурофф (такова была фамилия Марин), вошли в дом. Мы перевернули все вверх дном, и только тогда нашли дневник. Стоило мне взглянуть на него, и я поняла, что душу дьяволу заложу, только бы никогда не расставаться с этим сокровищем, которое приведет меня к обладанию еще большим богатством. Для отвода глаз, чтобы сбить со следа полицию, мы с Жаном-Ги прихватили еще кое-какие драгоценности, которые нашли в квартире. Между прочим, там были очень недурные бриллианты – фамильные, как я понимаю, может быть, даже вывезенные из России… – Клоди мечтательно улыбнулась. – Мы были уверены, что нам удастся обмануть Марин, внушить ей, что она потеряла ключи. Но когда мы вернулись, нас ждал неприятный сюрприз: оказывается, Марин проснулась, обнаружила, что заперта, и решила выбраться через окно. Она ведь была пьяна… Однако сорвалась со скользкой крыши мансарды и разбилась насмерть. Все-таки это был пятый этаж. В доме, во дворе была полиция. Потом стало известно об ограблении квартиры Мансурофф. Брат и родители Марин развили бешеную активность. Я едва успела спрятать дневник, однако бриллианты… бриллианты отняли! Жан-Ги поступил благородно, всю вину взял на себя. Мне дали только три года, а ему – десять. Впрочем, это справедливо: я ведь только достала ключи из сумки Марин, а «работал» в квартире Мансурофф в основном Жан-Ги…

«В основном, вот именно! – мысленно хмыкаю я. – А ты стояла у порога, скромно сложив ручки? Ну да, конечно! А кто напоил Марин до того, что у нее помутилось в голове? И наверняка не обошлось без травки или колес!»

Разумеется, я ничего такого не говорю, а спешу задать следующий вопрос:

– И что было потом? В дневнике и впрямь имелись указания, где спрятана картина?

Я даже не выговариваю, а выпаливаю это. Боюсь, что Исе надоедят пустые разговоры, и он пустит в ход свой ствол с глушителем.

Нет, не буду думать об этом, не то я стану плакать, рыдать, молить о пощаде! Нельзя.

Однако краем глаза замечаю, что Иса с откровенным любопытством слушает наш с Клоди разговор. Видимо, он ничего не знал из того, о чем идет речь. Ну что ж, тогда я буду смаковать последние минуты жизни, словно пчела, которая высасывает тягучий, сладкий, ароматный мед! Она упивается медом, я получаю информацию.

– Неужели ты так глупа, Валентин? – презрительно усмехается Клоди. – Та история с Марин случилась почти тридцать лет назад! Неужели ты думаешь, что я ждала бы так долго, имей я хоть малейшее указание на то, где может быть картина?! В том-то и дело, что там ничего не было, кроме намеков, в которых запутался бы даже Шерлок Холмс. Но там имелось упоминание о Муляне и о том, что в 1793 году в нашей деревне жил Робер – старый, вышедший на покой конюх графов Сан-Фаржо. Фамилия его неизвестна. Где он жил – тоже неизвестно… Я работала в архивах, я искала, я спрашивала и разузнавала. Трудность состояла еще и в том, что Робер жил не в своем доме, а у замужней дочери. Я читала и перечитывала каждую строчку в архивах того времени, в дневниках, письмах, в муниципальных записях, в податных книгах – и каждый день думала, что я ошиблась, что ищу не там, что Мулян упомянут в дневнике Сан-Фаржо случайно… Кто знает, может быть, я до сих пор стучалась бы в запертые двери этой тайны, если бы не случай. Да, картину нашла не я – ее нашел другой человек. Но так вышло, что он доверял мне, и первым пришел ко мне со своим открытием. Жена его не могла ему помочь, она недалекая женщина. Я была так потрясена, что не смогла скрыть от него своего восторга, но потом стоило огромных трудов уговорить его подождать, не открывать секрет нашей находки. Я отговорилась только тем, что должна сначала узнать, какова может быть цена на это полотно, есть ли на него покупатели на черном рынке. Мы договорились, что этот человек спрячет полотно туда же, где обнаружил его. Он так и сделал. Но всего этого было слишком много для него, и он…

Клоди вдруг осекается и бросает на меня мгновенный взгляд. И немедленно отводит глаза, словно боится, что я могу что-то прочесть в этом стремительном взгляде.

Но Клоди опоздала. Я уже все поняла.

Я знаю, кто нашел картину Давида. Я догадалась! Это был Гийом! Мастер на все руки, скульптор, дизайнер, который приложил свой талант к оформлению множества домов и даже погребов в Муляне. Конечно, он доверял Клоди, своей старинной знакомой, подруге своей жены. Вот чего не выдержало его сердце – ошеломления от находки. А может статься, Клоди ускорила эту смерть. Мало ли существует лекарств или наркотиков, которые способны спровоцировать сердечный приступ у человека, усугубить его состояние! Честное слово, Клоди приоткрылась для меня сегодня с таких сторон своей многогранной натуры, что теперь я всего могу от нее ожидать.

Да… воображаю, что почувствовал Гийом, когда взялся за давным-давно известный ему предмет, за какую-нибудь медную трубу, к примеру, и вдруг обнаружил, что это – не просто позеленевший от времени кусок металла, а тайник, вместилище полотна, которое все считали давно утерянным!

Что-то вдруг проходит у меня в сознании, какая-то мысль или воспоминание. Медная труба… Да ведь я видела ее, эту трубу! Видела своими глазами! Она подвешена к потолку в гостиной Гийома и Жани, к ней прикреплено тележное колесо, умелыми руками Гийома превращенное в светильник!

Жани, конечно, ни о чем не подозревала. Наверняка Клоди запретила Гийому хоть словечком обмолвиться о найденном сокровище даже жене. И после его смерти Клоди ничем не рисковала. Прилежно дурачила своих сообщников и потихоньку избавлялась от них. Бедняга Жан-Ги Сиз, который попал ее усилиями в тюрьму в первый раз тогда, в 70-х, попал и теперь – Клоди заморочила ему голову грядущим богатством настолько, что он решил взорвать Сан-Фаржо. Да, он просто свихнулся на всем этом – и отныне был обречен на смерть только потому, что гипотетически мог развязать язык. Даже тени, даже ничтожного процента неудачи не могла допустить предусмотрительная Клоди!