— Я с тобой. Я тоже поеду во Францию.

Октябрьский день был солнечным и холодным, но в полуразрушенном амбаре, в котором англичане устроили лазарет, царила удушливая жара. Раненые были размещены на полевых койках, расположенных вдоль стен, но из-за того, что лазарет был переполнен, многие лежали просто на полу, завернутые в одеяла. Проходы между койками должны были оставаться свободными, однако и здесь находились раненые солдаты. Санитары, доставлявшие на носилках все новых раненых, каждый раз спотыкались о множество вытянутых рук и ног или случайно задевали ногами какого-нибудь беднягу, который от этого — если не лежал без сознания или уже находился на грани смерти — страшно вскрикивал или же просто, как извозчик, сыпал проклятьями. С помощью брезентовых навесов помещение увеличили, но это решило проблему лишь временно. Во вновь сооруженной части уже было столько же раненых, что и в амбаре, а на большой лужайке перед ним, на которой в хорошие времена проходили деревенские праздники, а светлыми майскими ночами устраивали танцы, сидели солдаты с легкими ранениями или уже почти выздоровевшие. Многие прогуливались и переговаривались, некоторые с прикрытыми от наслаждения глазами курили сигареты — редкий и вожделенный деликатес. Кто-то апатично сидел на траве под деревом или на скамейке и смотрел перед собой. Молодой человек, у которого были ампутированы обе ноги выше колен, сидел в инвалидной коляске с мертвенно-бледным лицом и дрожащими губами бормотал что-то невнятное. И над всем этим грохотал артиллерийский огонь находящегося в непосредственной близости фронта. Дым затуманил горизонт. Небо было залито насыщенной, глубокой осенней синевой, а деревья окрашены пестрыми красками осени.

Умирающие кричали.

«Это кошмарный сон, — думала Фрэнсис, — дикий, кошмарный сон, и нет другого желания, кроме одного — скорее проснуться…»

Кошмарный сон состоял из крови, гноя, экскрементов, рвотных масс, в которых копошились мухи, из грязных повязок, лихорадочно горящих лиц, наполненных ужасом глаз, спутанных бород и впалых щек, из рук, которые протягивались к каждому проходящему мимо с мольбой о воде или морфии, чтобы заглушить боль. Он состоял из криков тяжелораненого, которому измученный бессонными ночами врач в бывшем сарае для хранения дров, переоборудованном под операционную, удалял из живота пулю…

Кошмарный сон — это непрерывный грохот артиллерии. Это мужчина, которого двое санитаров несколько минут назад принесли в амбар; он кричал, обезумев от боли, и прижимал обе руки к животу. Его форма жалкими клочьями висела на теле. Между пальцами что-то просачивалось, и когда Фрэнсис, движимая странным внушением, несмотря на весь испытываемый ею ужас, присмотрелась, она поняла, что это кишки.

Впервые с тех пор, как Фрэнсис оказалась здесь — а она за это время увидела много, слишком много чего, — она не смогла справиться с собой. Отвернулась, и ее вырвало в жестяное ведро, стоявшее рядом с койкой пациента.

— Давайте, девушка, не стесняйтесь, — сказал тот устало, — все это может доконать любого.

Тихо постанывая, Фрэнсис выпрямилась и вытерла дрожащей рукой рот. Когда же наконец решилась опять повернуться, увидела, что санитары поставили носилки с раненым в живот всего лишь в нескольких шагах от нее. Руки мужчины вяло свисали по бокам, глаза были широко раскрыты и опустошенно смотрели в потолок. Крики стихли.

— Черт возьми, — проговорил один из санитаров, в то время как к ним уже стремительно направлялась энергичная дама в форме медсестры. Она быстрым взглядом оценила ситуацию и дала санитарам указание вынести умершего пациента.

— Быстро, быстро! Нам нужно место! И еще там, на койке в углу, тоже умерший! Побыстрее с ним, эта койка нужна для прооперированного!

«Они мрут как мухи, — подумала Фрэнсис, — и ничего с этим не поделаешь…»

Вот уже в течение нескольких недель фронт не продвинулся ни на миллиметр ни вперед, ни назад, но число погибших и раненых росло без конца.

Жители маленькой деревушки Сен-Равиль, недалеко от Бомона на реке Анкр, притоке Соммы, ежедневно приносили в лазарет продукты; некоторые добровольно варили суп и помогали при раздаче. При этом все жутко боялись, так как старый амбар располагался чуть за пределами Сен-Равиля и ближе к линии фронта, и иногда грохотало так, что, казалось, граната разорвалась прямо перед дверью. Несмотря на это, все делали свою работу спокойно и невозмутимо, словно всего в одном километре отсюда и не было светопреставления.

Фрэнсис тоже старалась чем-то помочь. Правда, у нее не было никакого опыта в уходе за больными, зато оказались крепкие нервы и способность решительно браться за дело. Она не была чрезмерно чувствительной, и это понравилось старшей сестре, энергичной пожилой даме из графства Сомерсет.

— Мисс Грей, вы не могли бы помочь здесь?

— Мисс Грей, вы не могли бы быстро помочь там убрать?

Такие призывы раздавались все чаще. Тот нервный срыв, который испытала Фрэнсис, когда проносили мужчину с ранением в живот, остался единственным случаем подобного рода. Она не чувствовала в себе ни малейшего призвания быть медсестрой, потому что в ней было слишком мало идеализма для данной профессии и в принципе слишком мало любви к людям; но с теми чувствами, которые возникали у нее при виде всего этого ужаса, она разобралась самостоятельно, найдя в себе мужество не сбежать от окружавшего ее кошмара.

Джордж сначала лежал на одной из полевых коек, но так как его телесные повреждения хорошо заживали, ему пришлось освободить ее для одного из новых тяжелых пациентов, и он временно расположился на одеяле сразу у входа. Элис решительно протестовала против этого и вообще не хотела успокаиваться, пока наконец не появился врач и грубо не отчитал ее, после чего она замолчала и, покраснев, отвернулась. Элис день и ночь сидела скорчившись возле Джорджа, спала по часам и ела так мало, что в течение недели страшно похудела. Она помогала Джорджу есть, мыла его, рассказывала ему какие-то истории и оберегала его сон.

Фрэнсис считала это чрезмерной заботой, хотя она сама испугалась, когда увидела своего брата в первый раз. Он был таким худым, что можно было подумать, что он состоит только из кожи и костей. Глаза провалились, в них не было ни жизни, ни эмоций. Все в нем казалось мертвым: тусклые и взъерошенные волосы, серая кожа, обескровленные губы. Не осталось ничего от привлекательного молодого человека с радушной улыбкой и живыми глазами.

«Как хорошо, что мама его не видит таким», — прежде всего подумала Фрэнсис.

Он сразу узнал их обеих.

— Элис? Фрэнсис? Как вы здесь оказались?

Джордж говорил монотонным голосом, то повышая, то понижая его. Было непохоже, чтобы он был очень рад видеть обеих женщин. Он ничего не спрашивал о родителях и о доме. Казалось, ничто не могло проникнуть в глубины его души.

Фрэнсис заметила, что его раны хорошо заживают, и это принесло ей облегчение.

— Конечно, он все еще в шоке, — сказала она Элис, которая была очень взволнована после этой первой встречи. — Он оставался заживо погребенным в течение сорока восьми часов. Вокруг него были только погибшие товарищи… Неудивительно, что он в невменяемом состоянии!