от этих конструкций, он даже в старых песнях всё исправил»[3165] [3166]; «Высоцкий очень дорожил моим мнением, и когда я ему указал на неуклюжесть усеченных рифм типа “заря — говорят” в ранних стихах, впоследствии или переделывал такие рифмы, или перестал их употреблять»62.

Чтобы убедиться в несостоятельности этих утверждений, достаточно просто полистать германский семитомник Высоцкого и обнаружить там многочисленные усеченные рифмы.

***

Если при жизни Высоцкого Евтушенко завидовал ему и фактически игнорировал как поэта, то и после его смерти продолжил высказываться в весьма уничижительном тоне — например, в фильме Эльдара Рязанова «Четыре встречи с Владимиром Высоцким» (1987): «Мне кажется, что Высоцкий не был ни великим актером, ни великим поэтом, ни великим музыкантом, автором музыки к своим стихам. Я считаю, что Окуджава, например, гораздо сильнее по мелодиям», — или в предисловии к пьесе Эдуарда Володарского «Мне есть что спеть…»: «Высоцкий, по моему мнению, не был ни большим поэтом, ни гениальным певцом, ни тем более композитором. Но все-таки вместе компоненты его жизни слагаются в крупную поэтическую фигуру»[3167].

Вслед за ним эту эстафету подхватили многие другие: слабый поэт, плохой певец, никудышный композитор, а всё вместе — гениально… Впрочем, первенство в этом отношении принадлежит журналисту Марку Дейчу, в 1974 году бравшему у Высоцкого интервью: «Умеренно талантливый актер, скорее характерный, чем универсальный, и уж во всяком случае — безо всяких признаков выдающегося; весьма слабый поэт, а композитор — и вовсе никакой»[3168] [3169] [3170].

Да и сам Высоцкий с горечью признавался болгарскому поэту Любомиру Лев-чеву: «В России никто не признает во мне даже графомана. То, что я артист, — да. Композитор — возможно. Певец — да. Но поэт? — Гордое молчание»65. Об этом же вспоминает Вадим Туманов: «Я помню, однажды мы ночью как раз затронули разговор о поэзии. И я коснулся, наверное, самого больного для Володи: “А что думают поэты?”. Он так улыбнулся, улыбка была болезненной, и говорит: “Знаешь, Вадим, меня они все считают чистильщиком”»66.

Однако на своих концертах он всегда говорил о Евтушенко (равно как и о Вознесенском) только добрые слова и даже защищал его перед своими друзьями, иллюстрацией чему могут послужить воспоминания того же Туманова о поездке с Высоцким в Иркутск летом 1976 года: «Володя теребил проводницу: обязательно предупредить, когда будет станция Зима. В купе снова взял в руки гитару, запел вполголоса.

Он хотел видеть станцию, где вырос Евгений Александрович Евтушенко. Его расположением Володя очень дорожил. Не скажу, что они часто встречались (во всяком случае, с момента нашего с Высоцким знакомства), но каждый раз, когда в каких-то московских кругах всплывало имя знаменитого поэта, и кто-то позволял себе осуждать его — в среде московских снобов это было модно — Володя решительно восставал против попыток бросить на поэта тень.

Однажды, еще не будучи знакомым с Евтушенко, я попал в Москве на его выступление. Вместе с ним со сцены читал свои стихи кубинский поэт, который произвел на меня отталкивающее впечатление. Мне всегда был неприятен Фидель Кастро и все вокруг него. Я вообще не люблю певцов революций. И когда Евтушенко, приветствуя гостя, обнял его, меня покоробило. Ну не должен был Евтушенко, тонко чувствующий людей, так искренне обнимать революционера.

Своей досадой я поделился с Володей.

— Понимаешь, Вадим, когда советские войска в августе шестьдесят восьмого вторглись в Чехословакию, не кто-то другой, а Евтушенко написал “Танки идут по Праге…”. Когда государство навалилось на Солженицына, снова он послал Брежневу телеграмму протеста. Никто из тех, кто держит фигу в кармане, не смеет осуждать Евтушенко.

И добавил, подумав, как бы ставя точку: “Женька — это Пушкин сегодня!”»[3171] [3172] [3173] [3174].

Еще одно похожее высказывание приводит Михаил Шемякин (28.10.1997): «Вспоминаю свой разговор в Париже с Володей Высоцким. С каким трепетом и восхищением произнес он слово “Мастер”, говоря о поэзии Евтушенко)/8.

По словам Э. Володарского: «Он любил восхищаться друзьями, хвалить их, часто преувеличивая их достоинства»/9.

Эту черту его характера отметил и Давид Карапетян, говоря о Вознесенском с Евтушенко: «Меня всегда огорчала Володина завышенная оценка этих двух “властителей дум”, его странная терпимость к их бескрылой и услужливой музе. Ведь как же нужно не уважать себя, чтобы опубликовать “Ленин в Лонжюмо” и “Братскую ГЭС”. А вот Андрей Тарковский говорил мне о них с откровенной брезгливостью: “Ради популярности эти двое готовы на всё. Если они ее вдруг лишатся, то побегут по Москве нагишом, лишь бы снова оказаться в центре внимания”»7°.

Однако Высоцкий был гораздо более терпимым и за талант готов был простить многое. А в 1972 году, когда его попросили посодействовать в организации выступления Евтушенко в Ленинградском институте ядерной физики, даже бросил, по слухам, такую фразу: «Я попробую. Да, мы с Женей делим славу на Руси..»[3175] [3176].

Сам же Евтушенко рассказал, что однажды Высоцкий обратился к нему с творческим предложением: «Он предлагал мне написать сценарий про Вадима Туманова, чтобы в Америке это поставить и чтобы он сыграл. Он часто к этой идее возвращался, говорил мне: “Ты хорошо знаешь Вадима, ты его чувствуешь”.

Действительно, Вадим был моим гидом по Колыме. Он нежно любил Высоцкого, обожал его просто. Он носил с собой маленький магнитофон и всё время заводил песни Высоцкого.

Володя правильно чувствовал, что он мог бы сыграть молодого Туманова — парня, морячка, боксера, которого посадили за то, что он любил стихи Есенина, а Маяковского не любил»72.

Разумеется, сценарий этот так и не был написан, зато в соавторстве с Леонидом Мончинским Высоцкий написал первоначальный вариант романа «Черная свеча», где Туманов был выведен под фамилией «Упоров».

Вместе с тем, по свидетельству Туманова, один из рассказов Евтушенко послужил основой песни «В младенчестве нас матери пугали…» (1977): «Где-то в этих местах, на берегу Берелеха, бульдозеры, вскрывая на полигонах торфа, стали подавать с песком на гидроэлеватор извлеченные из мерзлоты кости. Человеческие кости. Возможно, бульдозерный нож задел лагерное захоронение, ничем не обозначенное, ни на каких картах не указанное. Когда-то Евтушенко, побывавший здесь со мною, рассказал эту историю Высоцкому. “Про всё писать — не выдержит бумага…”, - вздохнул Володя. Мы еще не раз об этом говорили, а потом прочли в его стихах…»[3177] [3178].

Иначе эту историю излагает фотохудожник Дмитрий Чижков: «Володя, приезжая к Вадиму