– Спасибо за глубокомысленное откровение, – огрызнулся Джегер. – Я уже не говорю о сочувствии.

Нарова снова пожала плечами.

– Это то, чего мне не дано понять. Мне казалось, я всего лишь озвучила то, что ты должен знать. Это логично и, я надеялась, поможет тебе. Но с твоей точки зрения, похоже, я сейчас произнесла грубость, да?

– Ну да, нечто вроде того.

– Многие аутисты умеют очень хорошо делать что-то одно. То есть они исключительно одарены в какой-то одной области. Их называют феноменами. Людьми-феноменами. Очень часто это математика или физика либо феноменальная память или, возможно, творческая одаренность. Но, как правило, мы не очень успешны во многом другом. К примеру, принято считать, что чтение не относится к нашим сильным сторонам.

– А чем одарена ты? Не считая чувства такта и дипломатичности?

Нарова улыбнулась.

– Я знаю, что со мной трудно. Я это понимаю. Именно потому и кажусь такой колючей. Однако не забывай, что мне трудно с тобой. К примеру, я не понимаю, почему тебя разозлила моя реплика по поводу твоего сына. Для меня это было нечто совершенно очевидное. Это логично, и я пыталась помочь.

– Ну, хорошо, я это понял. И все же – в чем твой дар?

– Есть кое-что, в чем я преуспеваю. Я этим по-настоящему одержима. Это охота. То, чем мы с тобой сейчас заняты. Можно было бы сказать, что я одержима жаждой убийства. Но я смотрю на это иначе. Я всего лишь стремлюсь избавить Землю от немыслимого зла.

– Можно я задам еще один вопрос? – поинтересовался Джегер. – Только он немного… личного характера.

– Для меня весь этот разговор носит личный характер. Я, как правило, никому не рассказываю о своем… даре. Видишь, я именно так это и понимаю. Что я и в самом деле одарена. Причем исключительно. Я никогда не встречала другого человека – другого охотника – который был бы одарен так, как я. – Она умолкла, в упор глядя на Джегера. – До встречи с тобой.

Он поднял чашку с кофе.

– Я за это выпью. За нас, за охотников.

– Так в чем твой вопрос? – напомнила Нарова.

– Почему ты так странно разговариваешь? То есть чуть ли не как робот. Твой голос звучит так ровно… почти бездушно.

– Ты когда-нибудь слышал об эхолалии? Нет? Как и большинство людей. Представь себе, что, будучи ребенком, ты слышишь произносимые слова, но ничего, кроме слов. Ты не чувствуешь ударений, ритма, поэтичности или эмоциональности речи. Ты просто на это не способен. Ты не улавливаешь эмоциональных модуляций, потому что твой мозг функционирует иначе. Вот я именно такая. Научилась говорить посредством эхолалии – путем подражания, – но не понимая всех этих тонкостей. Когда я росла, меня никто не понимал. Родители усаживали меня перед телевизором. Я слушала британскую разговорную речь, американский вариант английского, а кроме того, мама включала для меня русские фильмы. Я не могла отличить одно произношение от другого. Все, что у меня получалось, – это воспроизводить то, что звучало с экрана. Быть эхом всех этих людей. Поэтому в моей речи смешались всевозможные произношения, но определить по ней мое происхождение просто невозможно.

Джегер нанизал на вилку еще один сочный кусок ягнятины, устояв перед соблазном совершить немыслимое прегрешение, добавив к мясу зеленые бобы.

– Как насчет спецназа? Ты говорила, что служила в российских войсках специального назначения?

– Моя бабушка, Соня Олшаневская, после войны переехала в Британию. Там выросла и я, но семья никогда не забывала, что наша родина – Россия. Когда распался Советский Союз, мама привезла нас в Россию. Там я окончила школу, а затем поступила в российскую армию. А что еще мне было делать? Однако я не чувствовала себя на своем месте даже в спецназе. Слишком много глупых, бессмысленных правил. По-настоящему своей я ощущала себя только в одном месте – в рядах Тайных Охотников.

– Я выпью за это, – провозгласил Джегер. – За Тайных Охотников. За то, чтобы когда-нибудь мы завершили свою миссию.

Вскоре сытный обед начал клонить их в сон. В какой-то момент Джегер проснулся и обнаружил прижавшуюся к нему Нарову. Одной рукой она обвила его руку и положила голову ему на плечо. Он ощущал аромат ее волос. Он чувствовал ее легкое дыхание на своей коже.

Осознав, что отодвигать Ирину ему не хочется, Уилл понял: он начинает привыкать к этой близости между ними. Его снова пронзило острое чувство вины.

Они отправились в Катави под видом молодоженов, но, даже покинув заповедник, не перестали выглядеть как влюбленная пара.

Видавший виды «Боинг» подрулил к грузовому терминалу лондонского аэропорта Хитроу. От обычных самолетов он отличался лишь отсутствием традиционных рядов иллюминаторов, вытянувшихся вдоль его боков.

Это объяснялось тем, что воздушный груз, как правило, неживой и необходимости в окнах просто нет.

Но сегодняшний груз представлял собой некоторое исключение. Он был даже очень жив и состоял из группы весьма разгневанных и взвинченных животных.

На протяжении всего девятичасового перелета зверей лишили дневного света, и никакого удовольствия это им не доставило. Разгневанные крики и уханье разносились по гулкому трюму самолета. Маленькие, но сильные руки трясли двери клеток. Большие и умные глаза приматов – карие с желтым ободком – отчаянно обшаривали все вокруг в поисках возможности побега.

Такого шанса у них не было.

Об этом позаботился Джим Сифлауэр, главный карантинный офицер четвертого терминала Хитроу. Мужчина руководил перемещением этой партии приматов в просторный карантинный центр, находящийся в стороне от исхлестанной дождем взлетной полосы. К карантину приматов подходили очень серьезно, и Сифлауэр отлично понимал почему.

В 1989 году партию обезьян вот таким же рейсом доставили в вашингтонский аэропорт имени Даллеса. По прибытии клетки с животными перевезли из аэропорта в лабораторию – «обезьяний дом», как называли его те, кто занимался этим бизнесом, – расположенную в Рестоне, одном из престижных пригородов американской столицы.

В те времена карантинные законы были несколько менее жесткими. Обезьяны начали массово умирать. Заболели лаборанты. Оказалось, вся партия заражена вирусом Эбола.

В итоге американские военные специалисты по химической и бактериологической защите были вынуждены вмешаться и «очистить» лабораторию, усыпив всех до единого животных – многие сотни больных обезьян. Рестонский обезьяний дом превратился в мертвую зону. Там не оставили в живых ни единого микроорганизма. Затем помещения опечатали и покинули практически навсегда.

Единственной причиной, по которой вирус не убил тысячи, а может, и миллионы людей, являлось то, что он не передавался воздушным путем. Имей рестонский вирус Эбола чуть больше сходства с гриппом, он начал бы косить людей, подобно вирусному смерчу.